Девушка с тату пониже спины

Хуже всего было в Берлине — кто бы ждал, кто бы ждал, — когда я дважды беседовала с одним журналистом. Ему было где-то около шестидесяти, одет он был в джинсы и рубашку. С макушки он начал лысеть, а на затылке отпустил волосы подлиннее — походя то ли на пажа, то ли на Роберта Планта. Он был в очках и не позволял нормам человеческого общения выдавить из себя улыбку. Первый раз он беседовал со мной и Биллом Хейдером. Он спросил Билла, понравилось ли ему играть врача, а потом спросил меня, каково заниматься, со мной сексом. Биллу этот вопрос не понравился, и он за меня вступился; но я сказала, что — все в порядке, что — примерно как с одним из тех артистов, которые стоят на коробках на углу, с ног до головы выкрашенные серебрянкой из баллончика. Непонятно, живые они или статуи, но раз в пару минут они слегка шевелятся. Единственное отличие в том, сказала я, что мне никто ни разу не дал доллар. (Необходимая поправка: вскоре после этого мой парень весьма щедро подсунул мне доллар под дверь. Я сидела на унитазе — сразу после секса — и смотрела, как доллар вползает в ванную, дожидаясь, когда мое тело соизволит пописать, чтобы не подхватить инфекцию мочевыводящих путей. Я смотрела на этот доллар — и чувствовала себя любимой.)

Почему-то тому же самому берлинскому журналисту разрешили потом вернуться и снова взять у меня интервью, на этот раз с Ванессой Байер, которая в «Катастрофе» играет мою подругу и коллегу. Он тут же перешел в наступление. По его вопросам стало понятно, что ему не нравится не только фильм, но и каждый сделанный мною вдох. Вот что он сказал дословно: «Почему вам кажется, что можно ставить людей в неловкое положение?» Когда он это произнес, я заметила, что у него порваны в паху штаны, и наружу торчит даже не одно, а оба яичка. Глядя ему в глаза, я сказала: «Не хочу вас смущать, но хотелось бы, чтобы вы прикрылись». Ванесса опустила глаза, увидела и кивнула, залившись краской. Она была согласна со мной, что яйца его были вроде того ответа, мой друг, что в воздухе повис — как поет Боб Дилан. Журналист глянул вниз, положил ногу на ногу, собрался и сказал: «О чем я?» Я ответила: «Вы меня спрашивали, почему я считаю, что можно ставить людей в неловкое положение».

После трехсот интервью, во время которых мне приходилось рассказывать, со сколькими я спала, а потом неуклюже переключаться на папину болезнь, я подумала: «В жопу, больше в жизни не стану сниматься в кино». Шучу! Я собираюсь работать в кино и дальше. Но с прессой столько встречаться больше не стану. И худеть не стану. Ну, хотя бы не настолько. Худой я выглядела по-идиотски. Моя большая, как капустный кочан, голова остается прежней, а все остальное уменьшается, и пропорции меняются. А ради чего? Побыть «женщиной в Голливуде»? Спасибо, не надо!

Вот, кстати, что может значить это «быть женщиной в Голливуде». Это значит — быть одной из многих злых, запутавшихся и дико голодных женщин, которые просто хотели стать актрисами или артистками. Которых заставили поверить, что это для них станет возможно только после того, как они прыгнут в пять тысяч обручей — в школе и колледже, в мерзких конторах агентов и менеджеров, в тихих церковных подвалах, где они до полусмерти разыгрывали одноактные пьесы и мюзиклы. Может быть, «женщина в Голливуде» это просто личность, которая занималась своим делом и пыталась воплотить свои мечты, — как и ее коллеги-мужчины. Но на полдороге ее, голодную и замученную, задержали. И ей пришлось отбиваться от безумных двойных стандартов и идиотских журналистских вопросов.

Если это и есть «женщина в Голливуде», то — ладно, может, я такая. Обвиняемая виновна.

Но несмотря на то, что иностранная пресса жестоко ошиблась по поводу «интересного времени» для всех нас, «женщин в Голливуде», не все журналисты поняли меня и мой фильм неправильно. Я была так благодарна за номинацию на «Золотой Глобус», которую определяет Голливудская ассоциация иностранной прессы. Вечер, когда вручали «Глобусы», был похож на сон. Вся моя семья пошла со мной. И пусть я не выиграла, но мне повезло проиграть другу, чья работа мне просто башню сносит. Некоторые из журналистов Ассоциации, которые пришли на церемонию, были просто потрясающими. Я говорила со многими, и от этих бесед у меня осталось чувство благодарности и ощущение, что меня подпитали и поняли. Может, не такая уж я и катастрофа! Мне стало лучше. Я утешалась тем, что пыталась увидеть себя их глазами, вспоминая добрые слова, которые они мне говорили. Но меня быстро вернули на землю — я увидела, как «Катастрофу» переименовали на некоторых иностранных рынках: