Девушка у обрыва

За ужином все мы, за исключением дяди Фили, сидели присмиревшие, погружённые в свои мысли. Привыкали к новой жизни. Да и похмелье сказывалось, в особенности на тёте Лире: вид у неё был кислый. Зато муженёк её высоко держал знамя миллионера – пошучивал, строил монументальные планы; он успел опохмелиться из потайных своих запасов.

– Сколько Хлюпик людей-то перекусает за миллион лет! – воскликнул он вроде бы ни к селу ни к городу. – Не счесть! Десять дивизий!

– На поводке его теперь надо держать, чтоб не выбегал на улицу, – высказалась тётя Лира. – А то кто-нибудь возьмёт да пристукнет.

– Купим, купим поводок, Лариса! – заверил дядя Филя. – Сперва кожаный, а там, глядишь, и до золотой цепочки дело дойдёт… Мы, будь уверена, не только по годам, а и по деньгам в миллионеры выйдем!.. И пора думать нам о каменном доме. Не годится нам в деревянном жить по нашему-то нынешнему званию.

– С каких шишей каменный-то построишь? – хмуро возразила жена.

– Экономить будем, копить будем. Временно во времянке поживём, а сюда дачников пустим. Сперва пожмемся – зато потом развернёмся. Времени у нас впереди много.

– Ой, умирать-то как будет страшно, миллион лет проживши… За тысячу лет до смерти дрожать начнём, – вздохнула тётя Лира. – Уж и не знаю, добрый ли мы подарок получили.

– Оставь эти разговорчики, – одёрнул её дядя Филя. – Другая бы от радости плясала, а ты ноешь.

– Ладно, ладно, не буду… Пойду поросёнка покормлю.

– Вот это дело. За Хлюпиком и поросёнком теперь особый уход нужен. И к ветеринару надо их сводить, зарегистрировать возраст. Сейчас мы о своём долгожительстве помалкивать будем, а потом, когда нужно, всему миру объявимся. И в доказательство учёным вечную собаку покажем…

– И вечную свинью подложим, – вмешался Валик. – Но имя дать надо. А то «поросёнок» да «поросёнок», а ведь он наш товарищ по бессмертию.

– Прав ты, Валик, прав! – согласился дядя Филя. – И ведь свиньи – они умные, они в цирке-то что вытворяют – буквы узнают! А наш-то за такие годы ума наберётся – извини-подвинься!

– Ему нужно создать культурные условия: трансляцию в сарайчик провести, азбуку там повесить… – не то в шутку, не то всерьёз высказался Валентин. – За миллион лет он, может, доцентом станет, до докторской степени дохрюкается. Ему надо международное имя дать. Например – Антуан. Его крестить надо.

– Это уж богохульство будет. В Бога не верю, но богохульства на своей жилплощади не допущу, – твёрдо заявил дядя Филя.

– А мы не по-церковному, а по-морскому, как корабли крестят. Бутылку шампанского о нос разбивают – и корабль окрещён.

– Нет, не позволю! Так и убить животное можно. И посуду бить не годится. Посуду уважать надо!

В эту минуту Хлюпик, спокойно лежавший на полу, вдруг залился лаем и, опустив хвост, кинулся к двери. Учуял, что кто-то идёт.

Мы все вышли из дома. От калитки к крыльцу шагала почтальонша тётя Наташа. Что-то насторожённое, замкнутое угадывалось в её лице и даже в походке.

– Срочная телеграмма, – сказала она. – Плохая.

В телеграмме сообщалось, что мать и отец Валика погибли на станции Поныри вследствие несчастного случая. Позже выяснилось, что смерть их была и случайна, и нелепа: они, перебегая через запасный путь, попали под маневровый локомотив. Оба были трезвы; они вообще спиртного в рот не брали.

Горе Валентина описывать не стану. Скажу одно: не будь он долгожителем, он бы легче перенёс несчастье. Людям свойственно выискивать причинные связи даже между событиями, которые меж собой никак не связаны: Валик решил, что смерть родителей – это отместка судьбы ему за то, что он стал миллионером. И это надломило его, исковеркало его характер.

* * *

В недалёком будущем и меня ждала беда. И виновником её стал я сам, тут уж не отвертишься.

Когда я вернулся из Филаретова в Питер, я несколько дней ходил и думал: с одной стороны, Бываевы дали мне выпить экстракт именно в расчёте на моё молчание, но, с другой стороны, не грешно ли утаивать от матери такое важное событие? Наконец решился. Взяв с матери клятву, что никто на свете не узнает от неё того, что я ей открою, я рассказал всё.

Странное действие произвёл на неё мой рассказ. Она, кажется, даже не очень удивилась, только побледнела и тихо сказала:

– Я всегда подозревала, что с тобой случится что-нибудь подобное.

Теперь-то я понимаю, что не следовало мне делиться с нею моей тайной. Ведь у матери был врождённый порок сердца, а сердечникам неожиданные известия, даже и радостные, добра не приносят. Для меня до сих пор загадка, поверила ли она в моё миллионерство или решила, что я болен психически. Отношение её ко мне изменилось, хоть она и старалась не показать этого. Она стала заботливее ко мне, и в то же время какая-то запуганность появилась в выражении её лица, в движениях. Что это было: боязнь за меня или боязнь меня? Через одиннадцать дней она скончалась от инфаркта. Её похоронили за счёт жилконторы, в которой она работала, – рядом с отцом, на Серафимовском.