Девушки

В помещении, заставленном рядами коек, было так же чисто и уютно, как и в бараке бригады Лукерьи Филипповны. Девушек не было — они еще не вернулись с поля. Окна открыты, от легкого ветерка колыхались занавески. В палисаднике пела какая-то птичка.

Гольцева громко пригласила:

— Ольга Николаевна, пожалуйте вот сюда!

— Вы, кажется, хотите меня запереть в кладовку? — взглянув на Гольцеву, спросила Ольга и взялась за ручку двери.

— Это моя комната. Девушки моей бригады вынесли из нее свои вещи и на короткое время отвели ее для меня, — пояснила глуховатым голосом Юлия. — Прошу вас, Ольга Николаевна. Входите!

Тарутина распахнула дверь и вскрикнула:

— Гриша… родной! — И бросилась к брату на грудь. — Так это ты был в лодке? А я тебя не узнала. Как ты изменился, возмужал!

Гольцева прикрыла дверь и отступила от нее: она не хотела мешать их свиданию.

«А вдруг Ольга еще больше невзлюбит меня за то, что я стала женой ее брата? И за что она презирает меня? Неужели все за тот мой разговор, когда я в первый раз познакомилась с нею и ее подругой?»

За дверью в комнате несколько минут стояла тишина. Но вот дверь распахнулась и вылетела Ольга, красная и взволнованная; смеясь и плача, она кинулась к Гольцевой, обняла ее и стала целовать.

— Юлька, вот когда я сердита… И до чего то я, Юлька, сердита на тебя!.. Знаешь, я сейчас задушу тебя зато, что ты не сказала мне, что мой брат у тебя. Светилась, сатана, вся от счастья, а не сказала… Молчи, молчи! Не красней! Я даже, видя в твоих глазах счастье, завидовала тебе, думала: «Отчего это так девка цветет вся?» Задушу, Юлька! — И крепко стиснула ее.

— Ой! — охнула Гольцева. — Мои косточки трещат…

Григорий стоял среди комнаты и, посмеиваясь, поглядывал то на сестру, то на жену. Он не был похож на Ольгу. У него светло-русые волосы, серые глаза и широкий нос. Он не красив, но и не дурен, лицо приятно и благородно. Ольга, не отпуская от себя Юлию, вошла с нею в комнату. Они сели за столик у окна. Григорий Тарутин сел на сундук. Все были счастливы, так счастливы, что несколько минут сидели молча, улыбаясь, со слезами в светящихся глазах.

В открытое окно вливался смолистый горьковато-приятный запах хвои. Юлия смущенно поднялась со стула и, одернув платье, взяла из шкафчика коробку конфет, открыла и поставила ее на столик, ближе к Тарутиной.

— Оля, бери, конфеты очень вкусные, — предложила Гольцева, взяла конфетку и положила ее в рот — Бери. До тебя, Оля, не начинали их.

— Точно, — подхватил Григорий и, посмотрев на сестру, сказал: — Угощал Юлию, но она отрезала: «Не будем начинать ее без Ольги». Ты уж, сестренка, дружи с нею. Она хорошая, такая хорошая, что…

— Гриша, не хвали, — смутившись и покраснев, оборвала мужа Юлия.

— И верно, Юлия, неудобно мне хвалить тебя. А впрочем, я ведь хвалю тебя не чужим, а своей сестре.

— Не хочу! Не надо! — прикрикнула ласково Юлия. — Предоставь это Ольге самой.

— Ладно, Гриша, уступи жене, — улыбнулась Ольга. — Я уже давно ее полюбила. И, полюбив ее, очень сердилась на нее…

— Вот это хорошо, Оля. Я буду спокоен, — проговорил Григорий. — Спокоен за Юлию. Я ей уже говорил, что сестрица у меня не то что я… — Он задержал взгляд на Ольге и, подумав, вздохнул: — Как мы давно не виделись! С самой войны с финнами. Ты до того красива, что страшно смотреть на тебя; Юлия, — обратился он к жене, — верно, что нет еще такой красавицы на земле, как Ольга?

— Это ты, Гриша, говоришь потому, что я сестра тебе, — нежно глядя на брата, возразила Тарутина, положила конфетку в рот и стала есть. — Ты вот лучше расскажи, как выбрался из окружения и попал к партизанам. Это куда, Гриша, интереснее. Мы ведь с мамой не считали тебя в живых…

— Очень просто, — сказал Григорий, — я же не один выбирался, а с группой бойцов своей части. Забрались глубоко в лес и встретились с партизанами. Потом партизанили. Был ранен в ногу. Это давно, еще под Вязьмой. Во втором бою был снова ранен, но легко. Наши перешли Днепр, а я с другими ранеными партизанами был отправлен в тыл на излечение. Вот и все.

— Не два раза ранен, а три…

— Да. Дрался честно, как и все. А похвалиться вроде и нечем.

Григорий улыбнулся и, взглянув на Юлию, подумал и сказал:

— Через два дня уезжаю опять на фронт… Юлия! Юлия! — Заметив в ее глазах слезы, он взволнованно воскликнул: — Не вешай, Юлия, нос на квинту! Это тебе не к лицу.

— Я и не вешаю, — вытирая глаза платком, тихо сказала Гольцева. — Откуда ты взял? Я и сама бы пошла с тобой, да вот, как видишь, бригадиром стала и топливо заготовляю. Оно тоже нужно!

— Еще как, — подхватил Григорий.

— И я так думаю, Гриша, — вздохнула Юлия.

Он поднялся и, слегка прихрамывая, подошел к ней, погладил по белокурым волосам, поправил в них гвоздику, нагнулся и поцеловал в лоб. Юлия сильно покраснела:

— Не надо. Мне стыдно, что ты целуешь меня при сестре.

— Ну и дуреха! — рассмеялся Тарутин. — Я же целую не кого-нибудь, а свою жену, самого дорогого мне человека. Какой же, Юлия, в этом стыд?