Девушки на выданье. Бал дебютанток

Я поехала с графиней Пушкиной, и, когда мы вошли в гостиную, меня тотчас обступили знакомые барышни с вопросом, правда ли, что я невеста Паткуля. На такой нескромный вопрос я ответила, что меня удивляет, кто занимается распространением таких слухов, и было бы очень интересно знать их автора. Это было сказано с видом такого неудовольствия, что на целый вечер я избавилась от дальнейших расспросов. Во время чая я услышала за спиною знакомые шаги и звяканье шпор. Шернваль, стоявший по другую сторону стола, пристально смотрел на меня, точно изучая выражение моего лица. Я чувствовала этот взгляд, хотя не видела его. Вероятно, я покраснела, потому что Мятлев, стоявший возле меня, схватил со стола тарелку с печеньем и, подавая ее, высыпал все мне на платье и на пол. Я отодвинула стул и, упрекая его в неловкости, начала подбирать печенье на тарелку, а он, встав на колено, чтоб собрать с полу, шепнул:

– Простите, я сделал это умышленно; краснея, вы чуть не выдали себя, а за вами наблюдают.

На этот раз он действительно оказал мне услугу; я успела вполне овладеть собою, когда Шернваль мне сказал, что мне давно кланяются, а я не обращаю никакого внимания. Отдавая поклон Паткулю, я извинилась и свалила всю вину на неловкость Мятлева.

Вечер прошел в общих разговорах, в расспросах о Финляндии, одним словом, было очень оживленно, благодаря Мятлеву, который смешил всех запасом своих фарсов. За ужином, когда подали шампанское, Шернваль выпил за мое здоровье, пожелав мне счастливого пути и скорого возвращения.

Только что я взялась за бокал, чтоб ответить или, вернее, поблагодарить, он обратился к Паткулю и отчеканил громогласно: «Пью за твое здоровье, пожелав тебе полного успеха и счастия!».

Не дотронувшись до краев своего бокала, я поставила его на место. После ужина он подошел спросить, за что я так грозно посмотрела на него и не ответила на предложенный тост. Я только могла сказать, что была поражена его бестактностью: пить за мое здоровье и тут же обратиться к Паткулю с разными пожеланиями, когда между нами нет ничего общего; это было в отношении меня крайне неделикатно и неуместно. Он был сконфужен, извинился, говоря, что никак не думал, чтоб я могла принять это к сердцу.

На следующий день приехал Паткуль с визитом. Узнав из разговора отца, что мы на другой день едем в Кронштадт, он предложил довезти нас на тройке, вероятно, предполагая, что если отец согласится, то и меня возьмут в сани; но отец отказался ехать в открытом экипаже.

В назначенный для нашей поездки день Паткуль приехал рано утром, надеясь склонить отца, но предложение его было отклонено и на этот раз. В скважину слегка отвернутой шторы я видела, как он в убранных коврами санях на щегольской тройке, звеня бубенчиками, проскакал мимо дома, заглядывая в окна, в которых сквозь спущенные шторы никого не было видно.

За нами заехала tante Nathalie в четырехместной наемной карете; на запятках красовался огромный тюк сена для прокормления лошадей на сутки.

День был морозный, снег сильно скрипел под колесами. С моей стороны окно было спущено, а в другое ничего не было видно, так сильно оно обледенело. Заворачивая на Английскую набережную, я издали увидела всадника, догонявшего нас на сером коне. Какое-то внутреннее предчувствие шептало мне: «это он», и я не ошиблась. Подъехав и поздоровавшись с нами, он проводил нас до самого взморья. Когда мы проехали по льду версту или две, мне послышался конский топот: это был Паткуль, который вернулся, чтоб узнать, когда мы приедем обратно. Желая, чтоб Паткуль, который был в одном сюртуке, уехал скорее, я поторопилась ответить за отца, который как-то медлил, что мы приедем на следующий день к двум часам.

Тетушка и дядя Ивановы, не видевшие нас еще с приезда в Петербург, обрадовались нам; tante Nathalie была родная сестра tante Vera.

Пошли расспросы о всем, что я видала, о вынесенных мною впечатлениях из большого блестящего света, о том, как веселилась, но вдруг дядя, с улыбкой и покачав головою, спросил, почему я скрываю, что за мной сильно ухаживает один молодой адъютант, кажется, прибавил он, Паткуль, что слух этот дошел и до них, и спросил при этом, нравится ли он мне. Я вся вспыхнула! В ответе моем, что не делаю никакого различья между ним и другими, потому что все одинаково любезны со мной, я, признаться, на этот раз была не откровенна.

Вечером мы все отравились в офицерское собрание, на котором почти исключительно были моряки, большею частью мне знакомые. Там я чувствовала себя в своей среде; оно и понятно, ведь с детства я вращалась в обществе моряков. Провела время на вечере я очень приятно. Надо отдать полную справедливость морским офицерам; они умели принимать у себя с таким радушием, что в обществе их никто из приглашенных не чувствовал себя чужим, и все сливались как бы в одну семью.