Девушки с картины Ренуара

Из письма Эжена к Жиду: «Страна пропадает, это удручает (…). В течение двадцати лет мы лежали под евреями и франкмасонами. Сейчас мы хотим стать другими. И мы станем такими, или выйдем на улицу с ружьями. Все наши друзья того же мнения». Все это происходит в решающий момент кампании в защиту Дрейфуса, после публикации текста Золя. Буквально на следующий день его памфлет был поддержан напечатанной в газете Аигоге петицией несогласных, возмущенных «нарушением юридических норм в ходе процесса 1894 года».

В ее тексте говорилось: «Мы требуем от Палаты соблюдения законных гарантий граждан перед лицом всякого произвола».

Под первым воззванием — а их будет не менее десятка — стоят имена некоторых писателей. Ее назовут «петицией интеллектуалов». Марсель Пруст уговорит Анатоля Франса, уже обладающего значительным авторитетом, подписать газетное требование. Антидрейфусарам становится ясно, что страна погружается в хаос. Эжен сразу же просит прислать ему из Отена охотничью двустволку…

«Золя хочет стать Толстым, его опьяняет идиотская слава, он судит обо всем, ничего не понимая. Счастье, если он выступает бескорыстно, хотя информированные люди утверждают иное», — пишет Эжен.

Луи сочувствует идеям «Аксьон Франсез». Охладев к Моррасу из-за пресловутой статьи, он спустя какое-то время все-таки возобновляет с ним отношения. Луи — монархист. Он видит Францию не в образе Марианны [31] , а в образе мистической девы, о которой мечтал Нерваль [32] . Он любит Францию Шартра и Реймса, ту, чьи корни уходят в историю Капетингов. Он любит Францию, нежно воспетую в стихах Ронсаром и дю Белле. Душой обращенный в минувшие времена, он шагает против своего века.

Он не видит никакой пользы в прогрессе. Он не наделен способностями новатора, в отличие от собственного отца. Луи цепляется за прошлое, и тоска по нему душит его. Он был бы рад, если бы все было как вчера. Но нет спокойствия его душе…

Луи полагает, что его убеждения и моральные принципы выше тех, что царят в современном обществе. Он пытается найти идеал, но ни в ком не может его отыскать. Даже Моррас не оправдывает его ожиданий, когда ищет точку опоры в античной Греции или будто бы слишком увлекается Провансом, где окситанская цивилизация подвергалась весьма значительному восточному влиянию.

Непостоянный в любви — Кристине все известно о его похождениях, — он постоянен в политике и эстетике. Его взгляды устойчивы и непоколебимы, он верен древним французским традициям.

В лагере антидрейфусаров у братьев Руар много друзей, которые, как и они, ведут борьбу не столько против Дрейфуса, сколько против тех, кто защищает Дрейфуса, кто, как им кажется, подвергает Францию опасности. Все они — националисты, одни — республиканцы, другие — монархисты. Язвительность их высказываний зависит от темперамента и убежденности в собственной правоте. Среди их друзей-писателей — Валери, Рейве, Луис, полностью разделяющие их идеи. Клодель, находящийся с дипломатической миссией на другом конце света, чудом избегает необходимости принять ту или иную сторону. Самый желчный среди художников — Дега. Он поклялся, что больше не ступит на порог дома Даниэля Галеви, с которым он долгое время приятельствовал. Дега возьмет свои слова назад только когда отец Даниэля, драматург Людовик Галеви, его давний друг, будет лежать на смертном одре. К тому же лагерю примыкают Ренуар, Форен и Морис Дени.

И Дебюсси причисляет себя к антидрейфусарам. Ему противостоят художники из лагеря дрейфусаров: Моне, Эжен Каррьер… Их совсем немного. Любопытно, что почти все завсегдатаи дома на авеню Дюкен, где поддерживают Дрейфуса, абсолютно не согласны с хозяином дома. Хотя приемы продолжаются и Лероль не лишает гостей своей дружбы. В его доме искусство берет верх над политикой. Морис Дени, свидетельствующий о его приверженности Дрейфусу, не разделяет его идей. Но так же, как Дега, не ссорится с ним. «Вспоминая наши ожесточенные споры, я радуюсь, что они не затронули нашей дружбы», — с облегчением констатирует Дени. Но отнюдь не все будут себя вести так же миролюбиво. Многие люди под гнетом противоречий рассорятся навсегда.

Оставаясь в стороне от собраний, где много крика и где дело доходит до драки (граф де Берни, депутат-монархист от департамента Гард, прямо на трибуне Национального собрания ударил Жореса), Анри Лероль не написал ни одной картины, на которую наложился бы отпечаток многолетних распрей. Как и Анри Руар. Оба художника, один — дрейфусар, другой — анти-дрейфусар, пишут исключительно буколические сцены. Оба изображают поля, деревья, луга, родники, озера и далекие горы, что отражает их внутренний мир, а также свойственное им стремление к безмятежной жизни, свободной от миазмов французской политики. Им категорически чуждо искусство Эдуара Деба-Понсана, художника из Тулузы, прогремевшего картиной «Nec Mergitur» [33] («Истина, выходящая из источника»). На ней аллегорически было изображено дело Дрейфуса: один мужчина вытягивает из колодца роскошную обнаженную женщину, а другой, лицо которого скрыто маской, пытается сбросить ее обратно.

Они борются за ее тело и готовы разорвать его. Картина, из-за которой Деба-Понсан лишится многих клиентов, затем была подарена Эмилю Золя.

На взгляд Мориса Дени, Лероль стал толстовцем. Он предпочитал одиночество, часто уезжал в деревню, упорно отстаивал свои убеждения в спорах с друзьями, превратившимися из-за дела Дрейфуса в оппонентов. Хотя ничто, даже собственные убеждения, не могли бы заставить его порвать с теми, кого он любил.

В годы, последовавшие за публикацией памфлета Золя «Я обвиняю!», одной из навязчивых идей Эжена Руара было желание убедить Жида присоединиться к «правильному» лагерю — антидрейфусаров. Но Жиду противна идея принимать чью-то сторону. Он сомневается, задает себе вопросы, взвешивает все «за» и «против», снова и снова анализирует факты, прислушиваясь к своей совести, но в итоге не решается ни на что. «Политические события наводят на меня ужас, — пишет он матери. — Неужели все действительно так драматично? Я предпочитаю ничего не говорить и по-прежнему храню молчание». Он будет долго уклоняться от прямого высказывания. Его нейтралитет приводит Эжена в отчаяние, так как позиция Жида слишком похожа на позицию Руара-старшего. Эжен продолжает убеждать писателя. Без устали, от письма к письму, он повторяет одни и те же аргументы антидрейфусаров: честь армии, угроза Франции, сам Дрейфус — всего лишь заложник в руках врагов, судьба одного человека не стоит принесения в жертву нации.

Иногда он пользуется холодным языком разума, но его темперамент слишком горяч для такого. Эжен почти сразу же теряет терпение и выходит из себя. Своим упрямством Жид еще больше действует ему на нервы. Эжен не в состоянии понять, почему его близкий друг, чуть ли не брат, не разделяет его негодования. Но ничего не помогает. Эжен и Луи будут осыпать проклятьями бедную мадам Брандон, благодаря которой они познакомились с Жидом много лет назад.

Жид сторонится любого насилия. Когда Эжен или «малыш Луи» раздражают его, что случается довольно часто, он внешне остается спокойным, даже если в душе кипит. Его хладнокровие и сдержанность — следствие протестантского воспитания. Памфлет Золя и судебный процесс над ним, самоубийство майора Анри, арест полковника Пикара, бегство Эстергази (автора документа, из-за которого и был осужден капитан Дрейфус) в Англию не доведут Жида, как многих других, до эмоционального срыва. Он хочет во что бы то ни стало сохранять спокойствие в эпицентре бури и здравомыслие посреди страстей. Если он дорожит Эженом, с которым его объединяют общая любовь к литературе и деревенской жизни, а также долгие дружеские беседы и тайные путешествия в Африку, он все же не собирается поддаваться на уговоры только исходя из дружеских чувств. Жид принимает решения самостоятельно и защищает свою свободу мысли. Друзья, пытающиеся его переубедить (не только Эжен Руар прикладывал к этому усилия), терпят неудачу, пусть даже Жид терпеливо их выслушивает.

Свояк Жида Марсель Друэн, выпускник Эколь Нормаль, женившийся на сестре его жены Жанне Рондо, старается перетянуть его в противоположный лагерь. Друэн хотел бы, чтобы Жид поставил свою фамилию под «петицией интеллектуалов».

«Добряк Друэн, под влиянием всяких Галеви и некоторых преподавателей университета, тоже подмахнул петицию. Я ему сразу же написал, выражая охватившую меня печаль и предупреждая об опасности, заговоре, происках, предательстве, о которых он не знает. Ведь Германия с отрадным усердием провернула это дело, чтобы отделить Францию от Эльзаса и наброситься на нас», — пишет Эжен Руар, желая просветить Жида и помешать ему пойти тем же ложным путем, что его свояк. В сотый раз в этом же письме Эжен повторяет тезис, высказанный в доме его отца лично генералом Мерсье: «Если правительство не проявит решительности и не посадит в тюрьму Золя, Клемансо и всяких Жоресов, мы дождемся или гражданской войны, или войны с Германией. Ветер трагедии дует в нашу сторону».

Поставит Жид свою подпись? Не поставит? Этот вопрос мучает Эжена, тогда как Жид тянет время. Процесс размышлений его увлекает, но необходимость выбора — тяготит. Он не хочет обидеть одних, отдав предпочтение другим, и наоборот. Он старается быть над схваткой. Для него важнее всего возможность свободно мыслить и избегать эмоциональных крайностей.

Как бы то ни было, он защищает Друэна от обвинений Эжена. Жид убежден, что его свояк подписал петицию «спонтанно», а не находясь под принуждением или чьим-то воздействием. Это — прекрасный пример изощренного, типичного для Жида, умозаключения, поворачивающего аргумент против того, кто намерен его выдвинуть: «Если бы Друэн не подписал петицию из-за того, что я ее не подписал, то это было, наоборот, именно под твоим нажимом…»

Их отношения с Эженом часто носят напряженный характер. «Если бы только ты мог говорить бесстрастно, с каким удовольствием я беседовал бы с тобой!», — писал Жид. Любая случайность чревата конфликтами и даже разрывом отношений. Эжен, чрезмерно надменный, властный, становящийся отъявленным политиканом, пропагандистскими разговорами добивается совсем иной реакции своего терпеливого друга. «Какое мне дело до того, что ты говоришь о Золя, — пишет ему уязвленный Жид. — Ты бранишь его, но не для того ли, чтобы убедить меня? Дело не в убеждении. Все, что ты сказал, можно легко оспорить». Даже если ему самому трудно решиться, за он или против Дрейфуса, он не допускает, чтобы кто-то решил вместо него. Жид даже готов поставить сверх меры настойчивого собеседника в неловкое положение, главное — не уступить и не подчиниться.

На разгневанные письма Руара, доходящего до исступления из-за неспособности пробить воздвигнутую Жидом стеклянную стену, писатель отвечает, стараясь охладить его пыл и соблюсти дистанцию. Руар слишком настоятельно напоминает Андре о том, что правда ему известна из уст «тех, кто знает», — Мерсье и друзей его отца. Несмотря на то, что в душе Эжен всегда хотел идти собственным путем, а не по стопам отца, он не может удержаться от постоянных ссылок на слова Анри. Так проявляется его классовая (а возможно, и кастовая) гордость, гордость той самой «просвещенной искусством буржуазии». Не один раз Жид отказывается продолжать спор с упрямым собеседником, старающимся навязать свои законы и не терпящим возражений.

В конце концов он — устав от войны или действительно по убеждению? — подпишет одну из протестных петиций в защиту Дрейфуса — одну из последних. Пусть, по его мнению, «чувство насилия над законом отвратительно», он сожалеет о том, что «усилиям Золя аплодируют главным образом враги Франции». У Жида, раздираемого сомнениями, много друзей как среди дрейфусаров, так и среди антидрейфусаров. Врагов тоже хватает и там, и там.

«Крайнее раздражение, которое я испытал бы, видя, как X или Y соглашаются с моим мнением, возможно, помешало бы мне иметь его», — пишет он Валери, вознамерившемуся слегка пожурить его. Упреки Валери далеко не так суровы, как упреки Эжена Руара.

Изредка Эжен пытается сложить оружие во имя дружбы. «Мой любимый друг, (…) не будем больше говорить об этих вещах и постараемся забыть о различиях в наших взглядах. Я — никудышный боец, так как неспособен пожертвовать дружбой ради собственных убеждений», — признается он в феврале 1898 года. Но в мирном состоянии он продержится недолго. Будут новые обиды, разорванные письма, ультиматумы и примирения.

В вихре конфликта кружило многих. Когда появилась «петиция интеллектуалов», Натансон, директор журнала Revue blanche, попросил Ренуара поставить под ней свою подпись. Художник чуть не вцепился тому в горло. Поэт Анри де Ренье выставляет поэта и критика Фернана Грега за дверь, когда тот пришел с той же целью к его тестю. Филипп Вертело выкидывает из своего дома братьев Галеви за то, что они не подписали петицию. Роден посылает к черту романиста Октава Мирбо…

Но череда событий — в частности, уголовный процесс над Золя, затем арест Пикара и прочие разоблачения, которые только подливают масла в огонь, — никому не дает покоя. Дружба Эжена и Жида выстоит. Она, разумеется, им дороже, чем самые твердые убеждения. Их отношения чуть было не прервались после публикации памфлета «Я обвиняю!» и суда над Эмилем Золя в 1898 году. Другой возможной причиной разрыва было голосование по закону о прекращении производства по делу Дрейфуса, который приведет к отмене вердикта 1894 года и новому военному суду. Только тогда Эжен согласится всерьез прислушаться к аргументам защитников Дрейфуса. В письме от 24 августа 1899 года он признает необходимость «бесстрастного мнения». Придет время, когда он пожалеет и о своей запальчивости, и о своих антидрейфусарских убеждениях.

Лучше всех характер Эжена поняла любовница его отца, мадам Брандон. Возможно, она любила его больше, чем другие. По крайней мере она простила Эжену устроенный им скандал в ее салоне — тогда музыкальный вечер обернулся дракой. На следующий же день, впрочем, он прислал письмо с извинениями.

«Это искренний, честный человек, таким нужно многое прощать, — пишет она Мадлен Жид. — Он сопоставляет величие Франции с властью без морального авторитета. Мне понятны его страхи, его тревоги, когда я вижу, как расшатывают власть в стране». Эта «бесконечно добрая» женщина, по признанию самого Эжена, слишком хорошо видит его достоинства, но также видит и недостатки. В том же письме она упоминает о его «необузданной нетерпимости» и «узости его суждений».

В конце Эжен признает свои ошибки. Когда в июле 1906 года Дрейфус будет реабилитирован кассационным судом, Руар признается, что окончание дела заставило его «почувствовать себя дураком». Он напишет Жиду, что его «честность была наивной и неистовой». К такому раскаянию придут далеко не все антидрейфусары.

В сентябре 1902 года от приступа удушья, отравленный угарным газом, умирает Эмиль Золя. Многие утверждают, что писатель таким образом был убит, но доказательств этому нет. Пятьдесят тысяч человек следуют за его гробом, но в траурном шествии нет ни одного из братьев Руар. В писателе, чей памфлет «Я обвиняю!» чуть было не столкнул Францию в пропасть анархии, они видят в лучшем случае литератора со спорным талантом, а в худшем — общественную опасность. Они не придут возложить венок на его могилу, а их мнение выразил в своем выступлении Баррес. «Мы ничем не обязаны творчеству Эмиля Золя, который всегда вызывал в нас отвращение, а то и заставлял зевать», — сказал он.

Но когда в июне 1908 года прах Золя будет перенесен в Пантеон, где покоятся великие люди, оставившие свой след в истории Франции, снова разгорится полемика. Баррес, иронизируя над петицией, последовавшей после письма Золя, и теми, кто ее подписал, воображает протест пятидесяти двух великих, рядом с которыми будет покоиться автор романов «Нана» и «Западня». В частности, Баррес представлял возражения маршала Ланна, наблюдающего за тем, как в Пантеон вносят прах того, кто «оскорбил французскую армию».

Луи, сторонник Барреса, в день похорон писателя присоединяется к другому шествию — демонстрации протестующих националистов. Когда мимо них проходит траурное шествие, их оппоненты начинают выкрикивать: «Долой Золя!» и «Да здравствует Франция!»

Полиции приходится вмешаться, чтобы разогнать смутьянов, срывающих церемонию. Один фотограф-любитель запечатлел этот момент, снимок стал почтовой открыткой, которую и сегодня можно разыскать на блошином рынке. Луи, словно киноактер, одетый с исключительной элегантностью, с тростью и часами в кармане жилета, в перчатках и шляпе, в сопровождении двух жандармов идет в участок. Он выглядит большим франтом, чем обычно.

Он не услышит слов Анатоля Франса, который от всей нации сказал в честь Золя: «Он был мгновеньем человеческой совести». Луи также не услышит двух выстрелов на выходе из Пантеона. Стрелял безвестный журналист, целившийся в самого знаменитого из тех, кто провожал Золя до могилы Альфреда Дрейфуса. Он был легко ранен в руку.