Дездемона умрёт в понедельник

Совсем не день это был, а утро. И не прекрасное, а такое скверное, что Самоваров сразу понял — дело не заладится. Перво-наперво Вовка не встретил его на вокзале, хотя обещал. Самоваров, ругаясь и меся неуклюжими шагами первопроходца периферийные снега, сам отправился отыскивать жилище Кульковского. Вовка жилище это расписывал как хоромы, где приезжая знаменитость раскинется со всем мыслимым комфортом. На деле хоромы оказались половиной деревянного домишки. Полудомишко принадлежал швее Лене испокон веку, но кособок и кривоват был, будто сделан по нетрезвому эскизу Кульковского. В двух тесных, уютных, страшно натопленных комнатках помещались домовладелица Лена, ее четырнадцатилетний сын от первого брака и сам главный художник Кульковский. Последний возлежал посреди белоснежной, в кружевах и рюшах, супружеской постели с подушкой под поясницей. Накануне его сразил радикулитный прострел. За два года провинциальной семейной жизни Вовка посвежел, побелел, даже покрасивел. И все-таки на него было жалко смотреть. Он боялся пошевелиться, морщился и жаловался тоненьким голосом, приличным, по его мнению, для больного:

— У! Боль адская! Лежишь колодой! И самое подлое, брат: не то что согнуться, даже задницу сам себе подтереть не можешь!

Самоваров призадумался. При таких заботах докучать Лене еще и своим присутствием, своим аппетитом и прочими нуждами было бы неделикатно. У Самоварова мелькнула впервые здравая мысль убраться восвояси.

— Что ты! Что ты! — вскричал Кульковский. Шевелить торсом или конечностями он боялся, поэтому изо всех сил задергал бровями. — Что ты! Мумозин тобой прямо бредит! Луну для тебя достанет! Не хочешь у нас жить — иди в лучшую гостиницу! В «Кучум»! Мумозин денег не пожалеет!

Самоваров хотел денег и заколебался. Взяв под мышку кособокие Вовкины эскизы, он в сопровождении Лены отправился-таки в театр. Белокаменное веселенькое здание ему понравилось, и он с благодушной улыбкой ступил на порог кабинета художественного руководителя.

Владимир Константинович Мумозин сидел за массивным столом под шестью собственными портретами в разных ролях. Он увидел посетителя и тотчас включил настольную лампу с розовым будуарным колпаком. Лампа очень выгодно подсвечивала его приятную внешность и поэтому всегда зажигалась при посторонних, особенно днем.

Самоваров завел речь о стульях и деньгах, но Мумозин встрепенулся, потер пальцем нос и вдруг заговорил о проблемах реалистического театра. Он был хорошо одет, в бежевое, и очень напоминал и лицом, и бородой, и голосом одного известного киноактера., только в его голубых глазах было что-то странное, птичье, дурное. Чем больше Самоваров его слушал, тем больше впадал в столбняк. Либо Вовка Кульковский врал, либо Вовка Кульковский глуп, как пень. Мумозин не только не бредил Самоваровым, но наоборот, возмущался, что к нему вечно являются клянчить работы и денег. При этом Владимир Константинович пощипывал собственное ухо и гневно сверлил гостя зрачками. Иногда он на минуту смолкал и наливался беспричинной осоловелой величавостью, как это бывает у петухов и других представителей отряда куриных. Посреди тирады против капризных нетских варягов Самоваров не выдержал и с острым желанием сказать: «Да пошел ты!..» встал. Владимир Константинович понял, что пересолил с величием, быстро переменился в лице, вскочил из-за стола и вдруг горячо обнял Самоварова. Наверное, даже поцеловал. Во всяком случае, Самоваров ощутил на щеке что-то влажное. От неожиданности он потерял равновесие, упал снова в кресло и получил уверения, что его ждали, о сотрудничестве с ним мечтали, а все его трудности будут немедленно улажены. Озадаченного Самоварова проводили в декорационный цех с дамокловым потолком. Ровно через час Мумозин был бит Карнауховым на сцене.

Теперь, подпрыгивая на неровном и твердом, как базальт, сидении театрального автобуса, Самоваров размышлял, как бы избавиться от радушного Эдика и удрать домой в Нетск. Именно сейчас вырваться было трудно: Шереметев вопил ему на ухо сведения о совершенно неразличимых за окном ушуйских достопримечательностях и навалился так, что дышать стало трудно. Рядом бойко дребезжала и позвякивала раскладушка.

Театральная служебная квартира помещалась во втором этаже обычной пятиэтажки. Это было бы вполне сносное трехкомнатное жилище, если б в нем не живали творческие натуры, причем ни одна натура не держалась здесь более полугода. Самоварову показали и предложили для пользования газовую плиту, густо, как сургучом, залитую супом. В мойке сложилась такая гора посуды, что носик крана пришлось свернуть вбок, и он ронял на пол редкие бахчисарайские слезы. В ванной вместо душа была дыра в стене, заткнутая тряпкой. Сам душ отощавшей змеей покоился в ванне. Тут же носились легконогие орды тараканов, коричневых и крупных, как шоколадные конфеты. При их виде Самоваров решился уехать сегодня же.

— Что же вы к себе не заходите? — послышался приветливый вопль Шереметева, а затем и долгий ржавый стон. Это шофер Витя силился разогнуть самоваровскую раскладушку.