Дезертир

Сила входила в зал. Впереди шли барабанщики — мальчишки в карманьолах и красных колпаках, выглядевшие ничуть не старше моего кукарекающего соседа. Худые лица казались суровыми и сосредоточенными, руки мерно двигались, выбивая дробь, огромные деревянные башмаки с грохотом врезались в наборный паркет. Я невольно хмыкнул: здорово же пуганула граждан якобинцев эта мелюзга! За строем мальчишек рослые парни в синей форме несли знамена — трехцветные, с названиями секций, и непривычные — красные, словно пропитанные густой венозной кровью. А дальше ряд за рядом шли люди — старые и молодые, в форме и карманьолах, в серых плащах и рабочих блузах. Немало было и женщин, но не в привычных чепцах, а в платках и красных косынках. Пик, которых я уже успел насмотреться, не было, зато у каждого за плечом висел мушкет. Эти люди не играли в войну. Они были войной.

Это понял не только я. Зал застыл, смолкли голоса, граждане депутаты разом потеряли всякий запал. Теперь они действительно казались кроликами — кроликами, угодившими прямиком в волчью стаю.

Гости быстро и деловито заняли проходы. Короткая команда — и позади председательского места выросла молчаливая шеренга с мушкетами в руках. По краям стали знаменосцы. Внезапно один из парней в синей форме и треуголке с трехцветной кокардой показался мне знакомым. Я всмотрелся — и покачал головой. Да, тесен мир! Бравый лейтенант Дюкло стоял в окружении славных бойцов роты Лепелетье. Я обрадовался — по крайней мере с гражданином Огрызком и его «сопляками» проблем не будет.

Председатель тем временем растерянно оглядывался. Наконец, на что-то решившись, он встал и звякнул колокольчиком. В зале наступила мертвая тишина. Внезапно я представил, что знамена за трибуной не трехцветные, не красные — белые, с золотыми лилиями. Сердце замерло. Еще недавно, еще совсем недавно я был готов отдать все ради этого…

— Гра-аждане! — послышался неровный шатающийся голос. — Нас при-ишли, а-а-а-а, приветствова-ать секции, а-а-а, Сен-Марсо…

Похоже, председатель и сам не был уверен в том, что сказал. Зал ответил легким гулом. Председатель взмахнул руками, словно отгоняя призрак; легко зазвенел колкольчик.

— Наш, а-а-а, коллега депута-ат, а-а-а, Ножан… Прошу тебя, а-а-а, гражданин…

Зал вновь зашумел — на этот раз погромче. По проходу, мимо расступившихся парней в синем, быстро шел высокий широкоплечий человек, одетый в старый потертый сюртук. Ни парика, ни шляпы — большая лобастая голова уверенно сидела на короткой шее, коротко подстриженные волосы уже тронула ранняя седина. Человек подошел к трибуне, оглянулся и легко ударил широкой ладонью по темному дереву. Это подействовало лучше любого колокольчика — зал мгновенно стих.

— Он слесарь, — шепнул Вильбоа. — Четверо детей, двое — приемные. Жена умерла год назад…

Журналист не отрывал взгляда от трибуны, сжимая в руке свинцовый карандаш, на коленях лежал чистый лист бумаги. Похоже, начиналось самое главное.

— Да здравствует Республика, граждане! — сильный, густой голос, в котором слышалась откровенная насмешка, заполнил зал. — Разрешите сразу же исправить ошибку. Приветствовать вас мы не собирались.

Председатель дернулся, по залу прокатилось негромкое эхо. Ножан развел руками:

— Но поскольку объявлено, то делать нечего. Итак, приветствую вас, граждане депутаты, от имени секций Сен-Марсо…

Аплодисменты были робкими, какими-то стыдливыми. Ножан склонил голову набок, словно прислушиваясь.

— Рабочему человеку, признаться, с этой трибуны выступать страшновато. Мы и говорить-то правильно не умеем. Речь должна состоять из экспозиции, констатации, аргументации… Дальше не помню, подскажите, граждане!

Зал молчал, и лобастый вновь развел руками.

— Я и говорю — трудно. Знаете, когда на Вормском рейхстаге Мартина Лютера хотели арестовать и сжечь, на дверях собора появилась листовка. Там было написано примерно так: «Я не могу красиво говорить в защиту доктора Лютера, но у меня под рукой десять тысяч вооруженных парней». Нас в Сен-Марсо несколько больше…

На миг зал словно проснулся. Шум хлестнул в окна, достиг высокого потолка — и снова стих. Ножан спокойно ждал, скрестив руки на груди.

— Будем считать это экспозицией, граждане. Теперь к делу. Мы здесь, чтобы внести некоторую ясность. Нас, рабочих, почему-то считают, во-первых, попрошайками, каждый день просящими хлеба, а во-вторых, людоедами, которым надо ежечасно швырять отрубленные головы…

Зал молчал. Я мельком взглянул на Вильбоа. Тот быстро водил карандашом по бумаге, не сводя глаз с трибуны. Гражданин Тардье высунулся из своего кокона и прилип к барьеру, вцепившись ручонками в плюшевое покрытие.