Дезертиры любви

– Немцы становятся американцами, протестанты – католиками, а в синагоге я познакомился с негром, который стал иудеем, а до этого был адвентистом. Так что такой христианин, как я, без веры и без молитв, вполне может быть и иудеем. В церкви я медитировал; что мне помешает с тем же успехом медитировать в синагоге? Синагогальная служба не менее красива, чем церковная. А домашние ритуалы – знаешь, у нас дома их было не много, и я не против, чтобы их было больше. – (Друг покачал головой: нет.) – Нет да! Или она станет как я, или я стану как она. Терпят только себе подобных.

Они сидели в том итальянском ресторанчике, который облюбовали еще в студенческие времена. Среди официантов появилось несколько новых лиц, на стенах – несколько новых картин, а так все было по-прежнему. Как и тогда, Анди заказал салат, спагетти болоньезе и красное вино, а его друг – суп, пиццу и пиво. И как тогда, у друга было ощущение, что он рассудительнее и прагматичнее и что на нем лежит ответственность, какую несет более рассудительный и прагматичный в отношениях с романтиками и утопистами. Какие только идеи не залетали в голову Анди за эти годы!

– Женщина, которая требует от тебя…

– Сара ничего от меня не требует. Она даже не знает, что я хочу сделать обрезание и для этого здесь. Я ей сказал, что у меня выступление на конференции.

– Хорошо. Но что́ тебе женщина, с которой ты не можешь говорить откровенно?

– Откровенность предполагает общую основу. И чтобы принять эту общую основу, не нужно ничего говорить – только решиться.

Друг покачал головой:

– Представь, что твоя подруга подумает, что ты не хочешь ребенка, которого она ждет, и, не говоря с тобой, избавится от него. Ты был бы страшно обижен.

– Да, потому что она бы у меня что-то отняла. Я у Сары ничего не отнимаю, я ей что-то даю.

– Этого ты не знаешь. Может быть, ей нравится твоя крайняя плоть. Может быть, она не сторонница твоей забавной теории и хочет быть с тобой потому, что ты не подобен ей, а бесподобен. Может быть, когда вы ссоритесь, она не воспринимает это так серьезно, как ты. Может быть, эти ссоры ей нравятся.

Анди печально взглянул на него:

– Я не могу поступать иначе, чем так, как считаю правильным. Ты находишь мою теорию забавной, а я, куда ни посмотрю, везде – в прошлом, в настоящем, в большом и малом – нахожу ей подтверждения.

– И тебя не смущает, что решением, в котором ты воплощаешь свою теорию, ты лжешь?

– В смысле?

– Ты хочешь ради Сары стать евреем, но то, что требуется для превращения в еврея, ты хочешь обойти. Тебе это унизительно, это может оказаться для тебя мучительнее, чем необходимо, и ты этого не хочешь. – Друг посмеивался. – Я начинаю понимать, зачем евреи придумали себе обрезание. Они не хотят мягкотелых, которые…

Анди рассмеялся:

– Они не хотят необрезанных мягкотелых, вот и все. Поэтому я хочу, чтобы ты обрезал мягкость моего тела. Сделаешь?

Друг тоже рассмеялся:

– Представь, что… – Так они дискутировали, когда были студентами. Представь, что твой друг – террорист, которого разыскивает полиция, и он просит тебя спрятать его. Представь, что твой друг хочет покончить с собой; он парализован и просит тебя помочь. Представь, что твой друг признается, что переспал с твоей девушкой. Представь, что твой друг снискал успех как художник, – скажешь ли ты ему, что его картины плохи? А что его жена ему изменяет – скажешь? А предупредишь его, что он себя губит, если он делает что-то хорошее? – Через пару дней это желание у тебя может улетучиться.

– У меня есть желание через пару дней улетучиться в Нью-Йорк к Саре.

– Ну, приходи завтра днем. Наркоз будет коротким, и когда очнешься, ранка будет зашита ниткой, которую снимать не надо: внутри рассосется, а снаружи отвалится. Периодически – перевязки со свежей мазью – пантенол и бинт. И через три недели она – реабилитирована.

– Что это значит?

– Что это значит, что писька реабилитирована? Ну, то и значит!

12

Операция оказалась не страшной. Боли после нее были терпимыми, а через несколько дней вообще прошли. Но Анди все время чувствовал, что его член – часть его тела, поврежденная и угрожаемая часть. Он его перевязывал; одеваясь, осторожно убирал его в штаны; при неверных движениях и касаниях болезненно его ощущал и поэтому при всяком движении и касании старался оберегать – все это требовало уделять ему внимание.

Анди был в своем родном городе, в котором вырос, в котором работал до отъезда в Нью-Йорк и собирался работать после возвращения. Он жил у родителей – они были рады, что он дома, но не обременяли, – и встречался с коллегами и друзьями; разговор с ними продолжался с того места, на котором был прерван его отъездом. Иногда он встречал одноклассника, школьного учителя или подружку времен учебы, не знавших, что его здесь почти год не было и скоро снова не будет, и они приветствовали его как одного из тех, кто все время живет среди них. Он мог погружаться в свой город, как рыба в воду.