Дезертиры

— Хороша, — согласился он и почесал бороденку. — Полгода с женщинами ничего не было. Дома жена сохнет… Вообще она у меня слаба на передок, за столько дней-часов наверняка кто-то у нее завелся, а я тут, как петух бройлерный… Да чего делать?.. В запутуху вляпался — теперь расхлебывать.

Фрау Грюн подвела его к столу и начала поочередно прикладывать пальцы вначале к чернильной полосе, а потом к бумаге, а он так горестно и печально заприговаривал: «Ай, стыдно, ой, нехорошо! Совсем неладно, плохо, стыдно!..», — что фрау Грюн спросила, не плохо ли ему.

Узнав, что ему не плохо, а стыдно, она засмеялась:

— Он же дезертир?.. Это ничего, не страшно.

— Не только дезертир, но и преступник, по всем Россиям разыскиваемый, охотно пояснил Лунгарь, когда я, желая его успокоить, перевел слова фрау Грюн. — Вот такие вот плакатищи на улицах понаразвешали — опасный, мол, особо преступник! Это я-то, божья коровка, опасный?..

— А что вы такого сделали? — спросил я, решив, что раз он сам все это говорит, значит, хочет, чтобы его об этом спрашивали, специально дает информацию и за «гэбистский» мой вопрос не сочтет.

Он махнул рукой:

— Такая бодяга неуклюжая получилась!.. Без вины виноват — и все тут. Конечно, хлеб режут — крошки летят, но как-то уж очень неприятно крошкой немой и малой быть…

В комнату без стука вошел мужчина средних лет, с брюшком и в свитере, и спросил у фрау Грюн, где его беженец (он назвал его «Kunde», клиент).

— Вот, познакомьтесь с господином Тилле, вы сегодня работаете с ним, сказала мне фрау Грюн; мы дружелюбно пожали друг другу руки.

Втроем направились по коридору. Лунгарь не знал, где ему идти: впереди или позади нас. Он то закладывал руки за спину, то совал их в карманы, бормоча:

— Вроде и не под арестом, а что к чему — неясно… В непонятках тону…

А Тилле шел, насвистывая, и громко всех приветствовал: с одним поговорил об отпуске, с другим — о каком-то карточном долге, пошутил с секретаршей, перекинулся словами с коллегой в открытую дверь (двери стояли открытыми, как и во многих других ведомствах). Мы в это время тупо торчали рядом.

— Немцы-ы! — то ли с уважением, то ли со скрытой насмешкой тянул Лунгарь, вытягивая губы трубочкой, поднимая брови и приговаривая нараспев: Н-е-ем-цы-ы!.. Фр-ии-ц-ы!.. Вот где я оказался, прапорщик российский, у кого временного приюта жизни прошу! А что делать-то — ни за хрен собачий, как пьяный ежик, пропадать?.. Лучше уж германцу сдаться… Как говорится, кому Канары, а кому и нары…

Кабинет у Тилле оказался намного больше и стол намного шире, чем у Шнайдера, весь завален папками и делами. На стене — две разные карты мира и два календаря, под ними — еще один квадратный столик. Телефон звонил беспрерывно, кто-то входил и о чем-то спрашивал, кто-то что-то приносил и уносил, и я понял, что Тилле — начальник повыше тихого и вежливого Шнайдера.

— Так, вы новый у нас?.. Ах, уже работали?.. Со Шнайдером?.. Он еще не на пенсии?.. — говорил Тилле, перекладывая по столу бумаги и поглядывая исподтишка на Лунгаря; тот ясными глазами смотрел вперед, жевал бороденкой и мял шапочку. — Так. Кого мы имеем?.. Дезертир? Чечня?

Лунгарь два последних слова понял без перевода:

— Я, я, дезертирус аус Чечня. Из-под стражи убежал. С риском для жизни-здоровья и со множеством травм души и тела.

Тилле настроил диктофон, вставил кассету и начал задавать дежурные вопросы. Лунгарь отвечал без запинки, четко называя цифры и даты (по дороге я предупредил его, чтобы он был осторожен с датами. «Ясно, немцы», — ответил он тем же неясным полууважительным-полунасмешливым шепотом). Документов у него не было. Мы быстро добрались до родителей, родных и семьи. Все были живы-здоровы.

Тилле едва заметно поморщился:

— Придется всех родственников с адресами и датами в протокол заносить, передал мне чистый бланк, сам набрал чей-то номер и (пока мы с Лунгарем заполняли бланк) со смехом выяснял подробности вечеринки, где бедняга Ханс выпил 10 бутылок пива и совсем окосел, а Марианна дала ему пощечину за то, что он, кажется, ущипнул ее.

— Веселится. А я полгода в побеге, — грустно-злобно прошептал Лунгарь. Жаль, немецкого не знаю. Как тут, курсы дают, не знаете?

— Трудно сказать. До окончательного решения — наверняка нет. А потом все дадут.

— А ты сам что-нибудь решаешь? — тревожно вгляделся он мне в глаза.

— Что я могу решать?.. Я только перевожу.

Перешли к биографии. Лунгарь подробно рассказал, какую школу, где и когда окончил. Потом три года учился в машиностроительном техникуме, после чего пошел в армию, стал бессрочником.

— Какие причины побудили вас стать профессиональным военным? Расскажите подробнее, — попросил Тилле и выключил диктофон, и я отметил про себя, что перед каждым важным вопросом и он, и Шнайдер выключали устройство — очевидно, чтобы лучше вникнуть в суть ответа и потом сформулировать его, как надо.

Лунгарь как-то замялся, шапочка завертелась в руках быстрее, бороденка заерзала.