Дезертиры

— Огородников нам не хватало. Где он служил, когда призвался?.. Весь военный вопрос надо проработать особенно подробно.

Потап односложно отвечал, что нигде не служил, от повесток прятался, не ходил в военкомат.

— Конкретнее: сколько было повесток, сколько времени прятался? — Шнайдер приготовился записывать.

— Повесток пять, може боле. Не знаю, мамка рвала. Год, може боле прятался, по родным спал. Потом изловили, иуды.

Его поймали ночью, когда он пробирался на молитву (паспорт раньше у матери отняли). Избили и отвезли на сборный пункт, откуда через два дня в эшелоне отправили куда-то. Потап спросил у офицера, куда их везут, тот ответил: «В Чечню». И Потап выпрыгнул на ходу из поезда и лесами пробрался домой.

Шнайдер скептически покачал головой и выключил диктофон:

— Во-первых, уже давно таких юнцов эшелонами в Чечню не отправляют, там сейчас совсем другие войска орудуют. Во-вторых, никакой офицер не скажет просто так, куда везут солдат, если они правда едут в Чечню. В-третьих, перед отправкой молодежь проходит сборы, шесть месяцев. В-четвертых, вагон под охраной.

Потап на все это ответил угрюмо:

— Не знаю.

— Где он выпрыгнул?.. Куда отправился после побега?..

— Под Ростовом-городом.

— Это значит, как сели, так офицер и объявил? — уточнил Шнайдер.

— Да. Нет. Не знаю. Сказал просто — и все. Домой пришел. Потом мамка отвела к сеструхе и спрятала там в подвал.

— Спросите у него, как ему удалось выпрыгнуть из поезда на ходу, да еще из вагона с новобранцами, который наверняка охранялся?

— Попросился в туалет, там стекло такое, не пробить его, а я ботинком прошиб. А поезд тихо шел. Я и спрыгнул, лесом ушел, в какое-то село, а там у пацана малого попросил с ручного телефона родне сообщить. Они приехали, забрали, к брату отвезли. Устал я что-то. В балде гудит. — Потап расцепил свои кисти-клешни, почесал голову.

— То говорит, что мать отвела к сестре, то говорит, что отвезли к брату, проворчал Шнайдер. — Пусть теперь расскажет, что дальше было и как в Германии оказался.

— Сидел в подвале с полгода.

— И что делал?

— А ничего. Молчал. Молился. Потом мать пришла, зовет, ехать надо, говорит. В грузовик, за мешки и коробки. Семь суток ехал. Ничего не знаю. Ничего не видел. Привезли в лагерь — я и вошел, как в царство Божие.

— В сопроводиловке написано, что он сдался в полицию, — удивился Шнайдер.

— Не помню, може, и в полицию. Я ж по их языку немой, ничего не понимаю.

— Откуда он выехал? Что за грузовик?

— Ничего не знаю. Балда ноет. Все мамка делала. Я у сеструхи в подвале сидел, а мамка к авокату ходила, спрашивала, тот присоветовал…

— Авокадо? — удивился Шнайдер.

— Нет, это он слово «адвокат» так произносит.

— Это адвокат ей предложил послать его таким образом в Германию?.. Ничего себе!.. — Шнайдер удивленно посмотрел на меня. — Такого я еще не слышал. Интересно. Дальше!

Потап, прикрыв глаза, монотонно и покорно забубнил дальше:

— Из погреба вывели, в грузовик загнали, коробками уставили, хлеба, воды, телогрей и банку для дерьма дали — и все.

— А перед отъездом ему мать ничего не сказала?.. Куда он едет?.. Что он должен делать?..

Потап как-то задвигался:

— Как не сказать. Езжай, говорит, от греха подальше, куда привезут. Там добрые люди тебя примут и спасут. А не спасут — то Бог не оставит. Это только сказала.

Он вдруг сморщился, напрягся, начал хлюпать носом, дергать головой, из глаз потекли слезы.

— Они меня назад хочут послать? Я не поеду! Не поеду! — зарыдал он вдруг в голос, и вся его большая фигура задергалась на скрипящем стуле.

Шнайдер налил ему воды:

— Скажите ему, пусть успокоится. Никто его не отсылает. Дело еще будет разбираться. Детский сад. Еще ребенок. Я не понимаю — если его мать имеет деньги на адвоката, может оплатить нелегальный переезд в Германию, то не лучше ли было эти деньги заплатить в военкомате и откупить его?.. Это же возможно в Союзе?.. И раньше, и теперь?..

— Конечно, — согласился я.

— Ну и все. Он никаких преступлений не совершал, ему ничего не грозит, пусть его мать на месте его откупит — и дело с концом, — веско заключил Шнайдер, и по его глазам я понял, что он принял решение.

Потап перестал плакать и вновь безучастно уставился в стол.

— Спросите у него, как он себе представляет свое будущее в Германии, если его оставят?

Этот вопрос несколько ободрил Потапа:

— Сила есть. Работать буду. Пусть только оставят. Работать и молиться.

— К сожалению, и так переизбыток рабочих рук. По каким причинам вообще он просит политическое убежище?

Потап задумался.

— Не знаю. Мамка сказала — добрые люди, помогут. Прошу добрых людей помочь и спасти.

— Но как он считает, если сюда, в Германию, прибегут все, кто не хочет служить в армии, то что это будет? — резонно спросил Шнайдер.

На это Потап пожал плечами и заворочался на стуле:

— Не знаю. Сидю в комнате, никого не вижу.

— В какой комнате?

— Сидю тут, в комнату, на койку — и все. Про других ничего не ведаю. Обратно ехать не желаю.

Шнайдер тем временем собирал бумаги, перематывал кассету, закрывал атлас и готовил для Потапа временный паспорт. Потом коротко позвонил куда-то: