Дежурный после полуночи

Многие жители лагеря до сих пор не понимают истинных масштабов произошедшего, теша себя верой в чудесное спасение и счастливый финал. Просто потому, что мы такие существа: слабые, пугливые, прячущиеся за иллюзорным рвом в замке из отрицания. Какими бы крошечными ни были шансы на удачный исход, каждый в глубине души уверен: ему-то точно повезёт. Уж ты не проиграешь, если поставишь всё на красное, не заболеешь раком, девушка случайно не забеременеет, а твоя, естественно, абсолютно гениальная во всех аспектах бизнес-идея обязательно выгорит и принесёт многомиллионную прибыль. Ты же не один из тех неудачников, что попираются на парковках торговых центров и в переходах метро. Они-то дураки, пьяницы и отбросы, но ты не такой! Нет! Ты умнее, хитрее или удачливее, а может, и всё сразу! С тобой такое просто невозможно, да?

Мне приходилось сообщать людям о кончине их близких, но абсолютно каждый раз есть крохотный промежуток времени, когда разум яростно отрицает реальность. По пути до морга мы твердим себе, что произошла какая-то чудовищная ошибка, и пока не увидим бездыханное тело, ничто не сможет полностью убедить нас в правдивости трагедии.

В первые дни после катастрофы я рассказывал очнувшимся раненым о случившемся и ни один из них не верил, нарекая меня то лжецом, то психом. Людям не нужна была правда, в которой от человечества остались жалкие крупицы, обречённые умирать от радиации, болезней и голода. Нет, они хотели удобной байки, в которой это всё – масштабный социальный эксперимент или, на крайний случай, единичная бомбёжка одного города. Но однажды наступает точка невозврата, когда необходимо решить: открыть глаза или погибнуть. И вот сейчас мы в этом самом моменте. По возвращении в лагерь мне придётся окунуть их в реальность с головой. И боюсь представить, в каком саморазрушительном отчаянии окажется и так израненный разум, когда ему придётся признать всю ту безжалостную истину, которую мы узнали прошлой ночью. Не будет подмоги, отдыха, припасов или лёгкого решения. Спасти нас сможем только мы сами, и цена будет непомерно высока.

Нам удалось подключить портативную радиостанцию к вышке в обход военных. Самодельная система работала на одном лишь честном слове, и шифрование не позволяло слушать переговоры солдат, однако обычные волны поймать получилось. Эфир разрывался сообщениями, объявлениями и мольбами на самых разных языках со всего мира: русский, английский, немецкий, испанский, китайский и в один момент даже какой-то прерывисто-певчий, походивший на что-то из тибетской семьи. Всю ночь мы переключали частоты, стараясь перевести симфонии из жутких помех в осмысленные разговоры. Первое относительно внятное, что мы поймали, – был эфир с самопальной радиостанции из Воркуты. Радиация до них пока не добралась, однако температура за окном уже опустилась ниже нуля. Продукты в городе кончились неделю назад, начались грабежи и разбой. Бедняга, ведущая трансляцию, рассказывала, что прилетела на неделю погостить к родственникам. Оставила мужа с детьми дома, в столице. Её плач, её отчаяние. Никому не пожелаю услышать подобное… Но было и множество других: китаянка, постоянно спорящая с каким-то мужчиной, судя по звуку, где-то в подземке; испанец-матрос, плывущий из Лиссабона в Сан-Луис на круизном корабле вместе с тремя тысячами беженцев; мужчина, читающий своим детям оригинал Гамлета, в подвале дома в Рейкьявике.

К утру нам удалось по крупицам собрать толику происходящего на руинах мира. Вся западная, южная и восточная Россия, Штаты, Европа, Китай, Индия и Аравия оказались полностью выжжены и затоплены радиацией. При том, самые разные языки называли настолько огромные цифры фона, что нахождение на улице, даже в защите, означало смертный приговор в течение нескольких часов. Нам, действительно, несказанно повезло, ведь за месяц радиация уже успела окутать половину Центральной Азии, север Африки и Канаду. Южное полушарие, как и предполагалось, оказалось незатронуто основным катаклизмом. Двадцать миллионов беженцев шли пешком через Гватемалу и Панаму, ещё минимум пять спускались по Африке и, наконец, сотни тысяч наших сограждан бежали на восток, надеясь обогнать заражение и достичь Охотского моря, откуда, по слухам, отбывали эвакуационные корабли в Индонезию. Вообще, слухов об эвакуации было неприлично много, но почти все они оставались непроверенными и опровергались другими вещателями. Кроме одного.

Переломным стал экстренный круглосуточный эфир из Таиланда, пойманный нами перед рассветом. Благодаря ему стало окончательно понятно: на севере не выжить. Уже через несколько месяцев температура в полушарии опустится до минус тридцати, а на экваторе застынет в районе нуля. Выращивать еду и жить станет возможно лишь на юге, куда продолжит пробиваться достаточно света и тепла. И что важнее, мы узнали о первом достоверном пути спасения: десятки кораблей курсировали из Бангкока в Австралию и на острова. У нас впервые появилась конкретная цель, а значит – злополучная надежда.

Надежда. Могущественное, опасное и коварное чувство, словно бушующий в старом камине огонь. Она растекается по венам, подобно наркотику, заглушает все сомнения и тревоги. А если переборщить – её укол электрической искрой пронесётся сквозь мозг, заряжая чрезмерной уверенностью в собственной избранности. Она может дать силы в критический момент, но убивает столь же болезненно, как ломка. Хотел бы я, чтобы нами двигало более взвешенное чувство, но, к сожалению, выбирать не приходится.

21 июня, Н. Небоходов