Дядя Ник и варьете

Конечно, в первую неделю я больше сидел у Джули, чем у себя дома. Она жила над угловой лавкой, на третьем этаже, куда вела узкая деревянная лестница; розовые и розовато-бежевые комнатки были полны всякой дамской дребедени, а стены увешаны фотографиями с надписями «Дорогой Иве»; но квартирка была уютная, спрятанная в боковой улочке, недалеко от центра — именно то, о чем так долго мечтала Джули. И когда мы начали выступать, — Джули в одном конце города, а я — в другом, — я по-прежнему засиживался у нее подолгу, а иногда оставался на ночь. Теперь, когда она снова работала с Томми, все, конечно, усложнилось, потому что иногда он настаивал, чтобы они вместе ужинали, а потом отправлялся к ней. Если она знала наверняка, что будет свободна, она обычно звонила мне в «Эмпайр» и передавала через служителя. Я так толком и не знал, что у них там было с Томми, — она не хотела говорить, а я не желал знать, но по нескольким фразам я догадался, что с тех пор, как мы стали любовниками, ей все трудней и трудней было притворяться перед ним и выполнять то, что ей вменялось в обязанность; а он, видно, становился все более подозрительным, иногда дулся и по нескольку дней не обращал на нее внимания, а потом вдруг требовал ее общества и становился, как она говорила, «несносным». Но по ее глазам и по невольной дрожи, которой сопровождались эти слова, я понял, что «несносный» — не совсем точное слово, а когда однажды в субботу он остался у нее ночевать, — это была наша третья суббота в Лондоне, — то в воскресенье я увидел у нее на руках большие ссадины, которые она безуспешно пыталась скрыть; она тогда сказала мне, что упала с лестницы, а мне не хотелось показывать, что я ей не верю, потому что она и так это поняла. Томми был для нас вечной угрозой, но после мытарств во время гастролей мы теперь могли хоть видеться спокойно, не урывками, и потому старались не думать о нем.

Мою квартиру в Уолхем Грине я с самого начала не считал приличным жильем. Она была тесной и какой-то мерзостной: вся мебель переломана или кое-как починена, точно эти Симпсоны с перепоя швырялись вещами друг в друга.

В определенные дни ко мне с утра приходила крохотная старушонка, похожая на присмиревшую ведьму, но при ближайшем знакомстве оказавшаяся вполне симпатичной; она разыгрывала комедию уборки точь-в-точь как актриса, играющая горничную в начале спектакля, и без конца твердила, что я без нее пропаду, а уходя, оставляла все в прежнем виде. Телефона в квартире не было, а если б и был, то Симпсоны все равно его б разбили; но на лестничной площадке стоял аппарат, а так как отношения с привратником у меня были добрые, то через него мне всегда можно было все передать. Дома я бывал редко: из этой квартиры сбежал бы кто угодно. Она была прямой противоположностью домашнего очага.

Я лет сорок уже не заглядывал в Уолхем Грин и не знаю, каков он нынче, но в 1914 году у него был свой стиль, совершенно отличный от соседних районов Челси, Фулхема или Западного Кенсингтона. Этот грязноватый и нищий квартал был полон веселья и принимал все, кроме благопристойной скуки. Он служил западным форпостом старинного царства лондонских кокни. За футбольным нолем у Стэмфордского моста и мюзик-холла Грэнвилл (куда ниже классом, чем наши «Эмпайры», — дядя Ник и глядеть бы на него не стал) громоздились ларьки и ручные тележки, и по утрам толстухи пили здесь портер у дверей кабачков. Мне никогда не попадался квартал, где было бы столько разносчиков газет. На Фулхем-роуд и у Челси располагались иноземного вида ресторанчики, где за восемнадцать пенсов можно было купить пять разных блюд из сала. Наши дома возвышались на углу, как раз там, где автобусы поворачивали к Парсонс Грин и Бишопс Пэлес; здесь обитала местная аристократия — вроде фокусника из труппы Гэнги Дана или Симпсонов, но простой люд нам не завидовал: они вообще никому не завидовали — здесь не носили воротничков и корсетов, в любое время дня пили пиво, эль и крепкий портер; мужчины говорили о футболе и скачках, женщины судачили о беременностях и хворобах.