Дьякон Кинг-Конг

– Ты чего кипишишь? Твоя мать обходит здешние пустыри уже много лет. Никто ее не трогает.

– На всякий случай. Старые цветные ее знают. Шпана – нет.

– Тут я ничего поделать не могу, Томми.

Элефанти встал, допил, вернул бутылку «Джонни Уокера» обратно в ящик стола и закрыл его.

– Мое дело – предупредить, – сказал он.

20. Травник

Пиджак валялся на облезлом диване в подвале Руфуса. По собственным подсчетам, он провел там уже три дня – пил, спал, пил, чуть-чуть ел, спал и в основном, недружелюбно известил его Руфус, пил. Руфус приходил и уходил, приносил новости – не очень хорошие, не очень плохие. Сосиска и Димс живы, лежат в больнице в Боро-Парке. Его разыскивают копы. Как и все работодатели: мистер Иткин; дамы из Пяти Концов, включая сестру Го; мисс Четыре Пирога; и разнообразные клиенты, у кого он подхалтуривал. Как и какие-то белые необычного вида, приходившие в Коз.

Пиджаку было все равно. Его поглощали события того вечера – как он выловил Димса из воды, как оказался в гавани ночью. Он никогда там не плавал. Однажды, много лет назад, когда он только переехал в Нью-Йорк и они с Хетти были молоды, они условились, что однажды попробуют – прыгнут ночью в гавань, чтобы посмотреть на берег из воды, прочувствовать воду и то, как Нью-Йорк смотрится оттуда. Очередное из множества обещаний, которые они давали друг другу в молодости. Были и другие. Увидеть гигантские секвойи в Северной Калифорнии. Навестить брата Хетти в Оклахоме. Сходить в ботанический сад в Бронксе и посмотреть на сотни тамошних растений. Столько обещаний, и ни одно не исполнено – кроме этого. Впрочем, она это сделала в одиночку. Она прочувствовала воду ночью.

На этот день – третий – Пиджак заснул, пока еще было светло, и приснилась ему она.

Впервые со времени своей смерти она появилась молодой. Коричневая кожа блестящая, лоснящаяся и чистая. Глаза распахнутые, искрятся от воодушевления. Волосы заплетены в косички и красиво уложены. На ней было коричневое платье – он его помнил. Хетти сама его сшила на материной швейной машинке. Украшено с левой стороны, над самой грудью, желтым цветком.

Она появилась в подвальной котельной Руфуса с таким видом, словно только что выпорхнула с воскресного церковного пикника в родном Поссум-Пойнте. Села на старую кухонную раковину, лежавшую на боку. Опустилась легко, без усилия – воплощение грации, словно садилась в кресло с подлокотниками и воспарила бы, если бы оно опрокинулось. Скрестила красивые ножки. Уложила коричневые руки на коленях. Пиджак уставился на нее. В коричневом платье с желтым цветком, с уложенными волосами, с коричневой кожей, мерцающей под каким-то тайным источником света в сыром и темном подвале, выглядела она мучительно прекрасно.

– Я помню это платье, – начал он.

Она ответила печальной, скромной улыбкой.

– Ну тебя, – сказала она.

– Правда, припоминаю, – сказал он. Неловко пытался загладить их предыдущие споры, сразу встречая комплиментом.

Она посмотрела на него грустно.

– Кажется, ты живешь тяжело и неправедно, Каффи. Что же случилось?

Каффи. Она не называла его так много лет. С самой молодости. Звала папочкой, или милым, или дурнем, или иногда даже Пиджаком – прозвищем, которое сама презирала. Но Каффи – редко. Это что-то из старины. Из других времен.

– У меня все хорошо, – бодро ответил он.

– И все же случилось столько плохого.

– Ни чуточки, – сказал он. – Теперь все чудно. Все исправлено. Окромя денег Рождественского клуба. А это можешь исправить ты.

Она улыбнулась и посмотрела на него тем самым взглядом. Он уже и забыл тот самый взгляд Хетти – ее улыбку, полную понимания и принятия, говорившую: «Все пустяки прощены, я смиряюсь с ними и со всем прочим: с твоими провинностями, твоими кривыми и косыми дорожками – со всем, потому что любовь наша есть молот, выкованный на наковальне божьей, и даже твоему самому дурному невменяемому поступку ее не переломить». Тот самый взгляд. Он растревожил Пиджака.

– Я вспоминала родину, – произнесла она.

– Да ну, что было, быльем поросло, – отмахнулся он. Она не обратила на это внимания.

– Я вспоминала луноцвет. Помнишь, как я гуляла по лесу и собирала луноцвет? Который распускался по ночам? Обожала его без памяти. Обожала его запах! Я уж и позабыла все!

– Да ну, ерунда, – сказал он.

– Ой, брось! Так уж он пах, так пах. Как ты мог забыть?

Она встала, сцепив руки у груди, осмелев от воодушевления любви и молодости – это ощущение он уже напрочь забыл. Это влечение ушло так давно, что казалось неправдой. Новизна любви, великая свежесть молодости. Он смешался, но попытался скрыть это, сказав «пф-ф-ф». Хотелось отвернуться, но не получалось. Такой она была красивой. Такой молодой.

Она снова села на раковину и, заметив выражение его лица, наклонилась вперед и игриво коснулась его руки. Он не сдвинулся, но насупился: боялся поддаться моменту.

Она снова выпрямилась, уже посерьезнев, игривости как не бывало.