Диалог пятого среди трех из квартета

В действительности же подобное зияние, до всякого представления о смерти, заключено в материальности «Я есть» как неадекватности существования. И не столь важно, свяжем ли мы зияние бытия с небытием посредством «Ничто» спекулятивного мистицизма или с помощью «Танатоса» психоанализа — необходимую для нашего существования трещину это никак не ушьет. Она останется темным и теплым местом, манящим укрыться, но из удушающих лап которого хочется во что бы то ни стало вырваться. «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет». Отсюда смертельная тоска, всегда обитающая где-то рядом с субъектом, включая моменты, когда он сам об этом не подозревает. Платон узрел в ней намек на вечность, движущую время и его истины, а с другого конца истории ту же мысль спел Леонард Коэн: «Во всем есть трещина, ведь только через неё может проникнуть свет»13. Сколь бы ни были значимы фаллические символы в истории культур и в аутопсии субъекта, напряжение его означающего воздвигнуто зиянием абсолютной раны, родовых путей, геотравмы, негативности, агрессивности, зла. Светоносный храм Аполлона в Дельфах основан на темной расщелине, источающей дурман. Тоска Платона. Жестокость де Сада. Трагический пафос Ницше. Влечение смерти.

* * *

Пустота шелушится безымянными сущностями. Они преследуют молчание ночи где-то там, за кулисами видимого и говоримого. Чешуйки несуществования, забившиеся в зазоры между бытием и небытием, безыдейная шелуха, нечто абсолютно ненужное. Аура последнего, растворяющегося в пустоте отзвука мелодии — ни нота, ни пространство, ни смысл, а нечто неуловимое, без имени и места. Или то чувство, когда повторяешь несколько раз знакомое слово, фокусируешься на его материальности, и внезапно смысл таит, оставляя безъязыкий голос. По краям этих линий расположилась дисперсия самой материальности, преломленной через объективную силу абстрактного и являющая призраков несуществования. Неорганические, в большинстве своем холодные и пассивные, не-сущности способны прорастать, если им удается пустить корни в человеческом желании. Является этот симбиоз аномалией или же напротив сама душа есть ни что иное как результат неорганического роста в органическом, но как бы то ни было, порой их связь становится неразрывной. Плоды ее творят нового человека или, возможно, монстра, чье сердце не на стороне жизни, а за абстрактной линией, в грезах несуществования — герои, друиды, святые, но также и великие разрушители, настоящие садисты.

Свести неорганический рост не-сущностей к религиозно-эзотерическому имени, будь то ангелы, духи или джины, станет еще большим косноязычием, чем попытка отождествить их с неким философским термином. Здесь требуется особое отрешенное воображение, расположившееся в зазорах несовпадения. Есть несовпадения символические, те, что неизбежно возникают между видимым и говоримым, ибо невозможно сказать всей правды. Несовпадения такого рода открывают значащую область молчания. Однако есть несовпадения иного рода, между значащим молчанием и длительностью слышимого как такового — молчание самого молчания. Отрешенному вслушиванию воображения в этот предел открываются безымянные не-сущности — не ангелы и не категории, а чистая сила абстрактного как обнаженная истина материального. Пожалуй, можно позволить себе называть их призраками, постольку поскольку они именуют несуществующее, но показывающееся, иллюзорное, но преследующее. Однако и оно весьма условно покрывает лишь ту часть безымянного, что по каким-то причинам пустила корни в желаниях людей, что научилась преследовать. В основной же своей массе не-сущности холодны и пассивны. И если разговор о первых может иметь лирический смысл в философских и художественных исследованиях, то вторые окончательно ускользают в область бессмысленного. Молчание несуществования, внемирное и нерожденное, в котором не за что зацепиться уже не только высказыванию, но самой иллюзии. Та самая, скрытая за всеми рвущими существование парадоксами, бездонная и бессознательная материальность. Быть может здесь следует прервать нашу речь? Не следует ли молчать о том, о чем невозможно говорить? Ведь нет ничего разумнее молчания о молчании, не так ли? Однако в этом самом месте стоит вспомнить одну притчу Кафки, где описаны врата, закрытые лишь потому, что мы не попробовали в них войти. Единичное существование, подчиняясь инерции общего представления, теряет себя, ведь никто не может дать тебе право быть собой. Единичное требует броска костей, доарифметического, без подсчета вероятностей и упований на повторные броски. Именно в единичном разверзается бездна.

* * *

Говорят, каждый человек — это целый мир, подразумевая тем самым, что единичное существование в своей неповторимости творит отдельные миры, а с гибелью человека целый мир разрушается. Я бы скорее согласился с обратным. Любое подлинно единичное существование производит коллапс мира.