Диалог пятого среди трех из квартета

Эпицентр моей агонии, автомат, который через меня хочет длиться дальше. Паразит внутри меня, чей центр не просто вне рамок координат моей протяженности, он вне рамок моей длительности. Вне рамок любого знания. Отсутствующий центр. Чей абсурд? Чей клубок? Чьи все эти органы? Кто их на самом деле вписывает в ткань этого текста — в ткань моего тела? Что такое эта паразитическая моя субъективность?

Все рефлексы ее так же неуклюжи, как тогда в школе на скамейке после красного письма. Там я с наслаждением от сконструированной нелепости выслушивал диагнозы свои из уст будущей шлюхи. Ничего не изменилось, по крайней мере, я не помню, чтобы что-то менял.

Я представляю себя жертвой. И убийцей. Моя жертва, которой я себя представляю, ее пустой взгляд говорит — он перерезал мне горло, рассек упругость моей кожи, разорвал эти тысячи тонких сплетений, составляющих мой организм. Неужели я всегда была такой хрупкой? Он перерезал мне горло. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю, не говорю всего этого, разумеется. Я не слышу, я не дышу. Эта связка, которую так привычно еще называть собой, это Я — разомкнуто, несовместимо с жизнью.

Я, что еще совместимо, — Я убийцы. Я стою и смотрю на умиротворение, коему она сподобилась. Мне хочется поцеловать ее, пока она не распалась. Я смотрю на эту грудь и мечтаю о молоке. Думаю, что мог бы — будь она способна…

Преображая распад этого тела, к какому слову я сведу сегодня ее бессмертие? Мне слишком часто случалось сводить человека к одному единственному слову, которое однажды просто уходит из употребления. Больше нет человека. Ты возразишь, быть может, мне, что суть человека — молчание. Да, это звучит ласково и уютно. Но в истине нет уюта, — молчание слишком хрупко и телесно, оно прервется прежде, чем ты дочитаешь это слово.

Была б возможность снова стать мне первой страницей, трогательной и нежной первой строкой. Я хочу вернуться и сказать любой возможной инкарнации твоей: друг, я ухожу — и статься точкой. Я не знаю, куда пойду и чем это для меня завершится. Возможно, я просто умру, оставив автора безгласным и нагим перед лицом своего одиночества. Ему — бояться и трепетать. Самое страшное впереди. Старость и так далее. Но я не хочу об этом думать, не хочу знать о будущем, о грядущем, не хочу ничего знать. Это сводит с ума.

Ты вправе оставить здесь книжную закладку и выкурить сигарету или что-нибудь еще, помыть посуду, присесть пятнадцать раз, посмотреть рекламный блок своей пятиминутной медитации, мастурбации, молитвы, чашки чая или бокала вина, таблетки или музыки Моцарта, накричать на детей, поплакаться матери, похоронить отца, заготовить петлю на случай верного решения — я не знаю, какая мода будет в вечности, на которую притязает безрассудство моего демиурга, благо мне до нее не дожить, как и тебе, любезный читатель.

…Как и тебе, сынок.

Так больно возвращаться в прошлое, сколько там осталось нерешенных уравнений, невысказанных признаний. Сколько смерти я за собой влачу. Что страшнее на этом распутье: конец, который ждет меня, или смерть прошлого, от которой мне не уйти? Когда эти две точки пересекутся, я встречу тебя.

Кто бы мог протянуть мне руку и лечь со мной на земле? Ждать, пока не станешь весь пронизан корнями деревьев, пока не напьются они вполне, чтобы состариться на фасаде какого-то сарая или в молчании библиотек, выцвести на солнце смятым буклетом, сломаться спичкой в руках бродяги, так и не осуществив своего простого назначения — сгореть. Безликую тревогу о хлебе насущном я заменил великим трепетом последнего вздоха в минуты страсти, в минуты любви. Нечистую совесть я меняю на предсмертные вопли твоей матери, сынок. Потомок Авраама, чью руку никому не отвести. Лишь взгляд — во всесожжении. Сын, я занес свой нож. Я никогда не причиню тебе боли. Я сделаю это снова.

Избавь меня от любого намека на нестираемость. Моя приязнь к тебе бесповоротна и недолговечна, как осенняя листва. Как смею я тебе признаться, что жизнь моя оборвана? Что на ветру я листом жухлым, чтоб двор не в сор, сметен метлой казенной к прочим трупам, под аккомпанемент сутулого дворницкого кашля во всесожжении — разоблачен, разомкнут — сник. Моя приязнь к тебе — обман. Неужели ты не видишь, что мне не вырваться из этого тела, разорванного шрамами синтагм? Я так страдаю, мне так больно, весь надрыв, весь ущерблен, убей меня, сотри — во всесожжение.

Кто я? Животное? Влюбленный? Вечно влюбленное извращенное животное. Я хочу любить тебя, твое изувеченное тело, коснуться хоть взглядом. Я знаю твое имя. Твое имя знают миллионы. Я хочу посадить на кол миллионы. Оскоплять их, отрезать им языки. Я хочу лишить их возможности звать тебя, означать тебя своим означающим. Я хочу смерти и войны — так я люблю тебя! Молчание — это то, что не в моих силах вынести. Это твой дар. Твой дар — моя неудача, мое всегда-желание, то, что еще способно живить животное. Прощение невозможно, прощание невозможно. Ты мать? Ты не-мое-счастье, не-моя-ненависть, немая ненависть. Ты — рождающая в забвении — не-моя-кто-угодно! Забвение меня. Моя ΛΗΘΗ9.