Диалог пятого среди трех из квартета

Хорошо известно, как высказывание Эпименида «Я лгу», представляя собой логический парадокс, пошатнуло древнегреческую истину. Спустя две с половиной тысячи лет рациональность нового времени не выдержала высказывания «Я говорю», вскрывающего психолингвистическую парадоксальность собственной речи. Однако сколь бы ни были сильны эти эффекты, еще более странным мраком сияет простое «Я есть». Претендуя на интимное и уникальное, оно растворяет единичность моего бытия в самом общем имени любого говорящего «Я», не оставляя никаких шансов на достоверность и приводя онтологическое утверждение «есть» к пустой лексической форме. Безличное полагается в пустое. Небытие субъекта в языке наслаивается на небытие языка в материи и открывает тем самым бездонность существования. Тревожно не оттого, что существование не может овладеть истиной или высказыванием, но в свете его несовпадения с самим собой. Язык, со всеми парадоксами истины, собственной речи и немоты единичного, предстает открытым местом несовпадений. И если существует бессознательное, то исключительно в качестве конфигураций подобного несоответствия, вытесненного на уровне речи, но активного на уровне бытия. Не коллективное бессознательное и не индивидуальное, а материальное, ибо «материя» является именем самой непрозрачности существующего в силу его неадекватности себе. Еще одно знаменитое высказывание «Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю» выступает не более чем структурно-аналитическим прерыванием картезианского «Мыслю, следовательно, существую» через все то же «Я говорю». Оно не достигает материального бессознательного, стоящего за простотой «Я есть». Бессознательное не говорит, а молчит на изнанке языка в качестве преломления собственной речи о материальность как таковую и указания на еще более сокрытую немоту — не вещь-в-себе и не темное божество мистиков, а бездну, в которою страшатся глядеть даже боги. Молчание самого молчания. Именно в невозможной встрече языка с материей бессознательное порождает смерть в качестве своего рода антиномии чистого разума.

Ведь что еще может быть столь глубоко связанным с тревогой субъекта как не смерть, и что столь же универсально маркирует человеческое присутствие в мире? Есть бессмертные боги и не ведающие смерти объекты, а есть люди, имя которым — смертные. Слишком возвышенны, чтобы не знать о своей смертности, но слишком жалки, чтобы ее избежать. В этом срединном положении разверзается вся бездонность существования; не в боге, не в доисторическом прошлом, не в постапокалиптическом будущем, нет, — бездна зияет в смертном. Будь уверен, ты умрешь, причем с такой степенью вероятности, каковой не будет обладать ни одно другое происшествие твоей жизни. Всех и любых событий могло не быть, но смерти не быть не может. Все принадлежащее тебе можно отнять или оно вовсе могло бы у тебя не оказаться, но смерть будет именно твоей. Смерть абсолютна. Однако смерть абсолютна для меня, но не для другого, хотя только другой может быть свидетелем моей смерти, которая для него есть смерть другого, а значит смерть как факт — это всегда смерть другого, коим никто не является. Другой выступает носителем истины бытия субъектом, от которой сам субъект как говорящее бытие оторван. Для меня смерть абсолютна и непостижима, но само мое бытие, отчужденное в языке, связано с нею тесней, чем с моим о нем представлением. «Меня не было», «меня не станет» и «я есть» — в равной степени неподвластные мне факты, выражающие онтологическое условие того, что субъект никогда не заболтается настолько, чтобы стать законченным высказыванием о себе. Навсегда останется трагикомический раскол между мной и моим бытием, а значит мной и моей смертью, где я оказываюсь не с противоположной стороны разлома, а самим его зиянием. Смерти нет. Как априорное отсутствие и как антиномия разума, смерть не дает никакого факта, производя лишь амбивалентные эффекты ужаса и наслаждения, агрессивности и любви. Смерть вообще не терпит достаточных оснований. Отсутствие в присутствии раскрывает само это присутствие, или, говоря иначе, бояться смерти, значит бояться самой жизни. В качестве антиномии такого рода, смерть выступает лишь интерфейсом тревоги — понятным и скрывающим под собой полное непонимание.