Диалоги

Ты снял фильм о войне в Испании.

Этот фильм заказала ассоциация врачей, чтобы собрать денег на госпитали[45]. Нас было трое: Жак Лемар, Герберт Клайн и я. У нас с Жаком была концепция репортажа о событиях, а у американца, который снимал с нами, видение было скорее голливудское. Так что в сделанном нами фильме нет настоящего единства.

Перед войной ты вступил в коммунистическую партию. Как эта идея пришла тебе в голову?

Меня на это вдохновил Жорж Садуль[46].

А каковы были причины?

Полагаю, я вступил в партию из чувства вины, из необходимости быть ближе к народу. Я стыдился своей принадлежности к буржуазии. В партию вступали с религиозным чувством, это требовало убеждений; в конечном итоге я понял, что это не для меня. Бегал, как маленький мальчик, на собрания ячейки. Они проходили в штабе на улице де ла Сурдьер, там напротив жил Арагон. Я ушёл от них без лишнего шума. Что мне нравилось в Жорже [Садуле], так это его дикарская сторона, неотесанность. И потом, для нас он был окружён ореолом сюрреалистического престижа! Это был очень тонкий, очень культурный человек, большой храбрости – он показал её на войне. Но он был верующий. Верил в Сталина. В конце своей жизни он мне сказал: «Анри, у меня нет политического чутья». А всех нас увлёк!

Сразу после войны, в 1947 году, ты участвовал в создании „Magnum”. Как вы пришли к этому решению?

Или ты выполняешь заказы журналов, или создаешь свою собственную фирму, которая будет перераспределять работу для журналов. Для нас это стало необходимостью. Шим[47] познакомил меня с [Робертом] Капой и Марией Эйснер, молодой еврейской женщиной, бежавшей из Германии, у неё было маленькое агентство “Alliance Photo”. Мы стали отдавать ей свои снимки. Но требовалась быстрота действий, а с нашими средствами это было не всегда возможно. Коронацию английского короля[48] мы отпечатали в мастерской, но ничего не смогли продать! После войны надо было работать с Rolleifex. Мы со своими Leica имели бледный вид!

Что же изменилось?

Мир! Надо было приспосабливаться к переменам. Мы с Шимом сказали себе: «Больше не будем делать эстетских фотографий». У меня остался прежний вкус к живописи, к форме, но мне пришлось его приспособить к новым задачам. Капа мне сказал: «Поезжай смотреть на деколонизацию». Так я и сделал. У Капы были организаторские способности, у Шима – философия, а у меня – эстетическое видение, глаз художника и страсть к живописи. Но мы все трое были любителями приключений, не авантюристами; «любитель приключений» подразумевает нравственное поведение. Короче, перед войной я занимался чем придётся. Только после войны стал репортёром.

Пришлось двигаться быстрей?

Нет, я тогда ещё располагал временем. Мог побыть в стране. Тогда был ещё конец XIX века. Война изменила многое, а был уже 1950 год. В те времена, о которых я рассказываю, во всяком случае ещё можно было работать в интересных условиях. Я делал много репортажей для “Holiday”. Мне говорили: «Сделайте живые фотографии, идите, разнюхайте что-нибудь!» И часто мы должны были давать изображения с текстом. Тогда была очень интересная работа такого рода: большие компании представляли свой ежегодный отчет. Можно было входить во все двери и фотографировать. Я делал это для “National City Bank”, для “Citroën”… Потом это стало невозможно. Нам всё время угрожали судебными преследованиями.

Мы говорим «работа», но совершенно очевидно, что фотография – это не работа. Мы не работаем; мы получаем «трудное удовольствие», как говорил мне один друг, врач. Это занятие не для всех. Когда у тебя есть художественное чутьё – что ж, это накладывает определённые обязательства! Фотография – нечто такое, что не просчитывается, в ней нет ничего интеллектуального. Нет чётких целей, но есть интуиция, а уже потом решаешь, получилось или нет. Это как в любом искусстве.

Вечная игра Интервью с Жилем Мора (1986 г.) [49]

Жиль Мора: С самого начала своей художественной и фотографической деятельности ты постоянно заявляешь о своей приверженности сюрреалистическому подходу. Не мог бы ты уточнить, почему эта эстетика случайности, интуитивности, но также и взаимопроникновения искусства и жизни стала тогда (и до сих пор остаётся) характерной для тебя?