Диалоги (о государстве, о законах)

(XVI, 40) Затем, закон предписывает соблюдать наилучшие из обрядов предков. Когда афиняне стали спрашивать Аполлона Пифийского, каких именно обрядов им следует придерживаться, был объявлен оракул: «Тех, какие соответствуют обычаям предков». Когда афиняне явились снова, оказали, что обычаи предков часто изменялись, и опросили, какому же из разных обычаев им следовать, оракул ответил: «Наилучшему». Это, конечно, так и есть: древнейшим и наиболее близким божеству надо считать то, что лучше всего.

Сбор денег мы упразднили, сделав исключение для сбора для Идейской Матери, производимого в течение нескольких дней[637]; ибо такие сборы наполняют умы людей суеверием и опустошают их дома.

Святотатец подлежит каре и не только тот, кто унесет священный предмет, но также и тот, кто похитит что-либо доверенное священной охране[638].

(41) Такой обычай и поныне существует во многих храмах, и в древности Александр, говорят, положил деньги в святилище близ Сол, в Киликии, а афинянин Клисфен, выдающийся гражданин, опасаясь за свое положение, доверил Юноне Самосской приданое своих дочерей[639].

Что касается клятвопреступления и инцеста, то здесь, во всяком случае, обсуждать эти вопросы не следует[640].

Да не дерзают нечестивцы умилостивлять богов дарами; пусть они выслушают слова Платона, не допускающего сомнений в том, каково в этом случае будет решение божества; ведь от подлого человека не согласится принять дар ни один честный муж[641].

О тщательности при исполнении обетов достаточно сказано в законе, и обет заключает в себе спонсию[642], которой мы обязуемся перед божеством. Что касается кары за оскорбление религии, то против нее законного возражения быть не может. Но зачем мне здесь для примера называть таких преступников, когда в трагедиях их множество? Я лучше обращусь к примерам, которые у нас перед глазами. Хотя такое упоминание, пожалуй, может выйти за пределы судеб человеческих, все же, раз я говорю в вашем присутствии, я не умолчу ни о чем и хотел бы, чтобы то, что я скажу, лучше бессмертным богам было угодно, чем оскорбительно людям.

(XVII, 42) Когда вследствие преступления дурных граждан, после моего отъезда[643], права религии были осквернены, то были оскорблены мои домашние лары, в их жилище был сооружен храм Своеволия, и из святилищ был прогнан тот, кто их спас. Остановите на мгновение свое внимание — ведь называть имена не к чему — на том, каковы были дальнейшие события. Меня, который не допустил, чтобы нечестивцы, разграбив и уничтожив все мое достояние, надругались над Охранительницей Города[644], и потому перенес ее из своего дома в дом ее отца, сенат, Италия, более того — все народы признали спасшим отечество. Могло ли выпасть на долю человека что-либо более славное? А из тех, чьим преступлением тогда были растоптаны и уничтожены религиозные запреты, одни повержены, разбитые и рассеянные, а те из них, которые были зачинщиками этих преступлений и во всяческих кощунствах превзошли кого бы то ни было, я уже не говорю — испытали мучения и позор при жизни; нет, даже были лишены погребения и установленных похоронных обрядов[645].

(43) КВИНТ. — Я хорошо это знаю, брат мой, и испытываю должное чувство благодарности богам. Но очень часто, как мы видим, дело принимает совершенно иной оборот.

МАРК. — Мы с тобой, Квинт, неправильно судим о том, в чем состоит божья кара; суждения черни вводят нас в заблуждение и мы не познаем истины. Мы измеряем несчастья людей смертью, или телесной болью, или душевной скорбью, или осуждением по суду; это — признаю я — есть удел человека и постигло многих честных мужей. Но кара за преступление грозна и, помимо своих последствий, сама по себе наиболее тяжела. Мы видели людей, которые, если бы не возненавидели отечества, никогда бы не стали и нашими недругами; мы видели их то горящими страстью, то охваченными страхом, то страдавшими от угрызений совести, то напуганными, что бы они ни делали, то, наоборот, презирающими религиозные запреты; путем подкупа они сломили правосудие человеческое, но не божье[646].

(44) Но теперь я остановлюсь и не буду продолжать — тем более, что я добился для них большего числа наказаний, чем то, какого я желал. Я только укажу, что божья кара за преступления двоякая; она заключается и в душевных мучениях при жизни, и в позоре после смерти, так что гибель преступников одобряется приговором живых и испытываемой ими радостью[647].