Диалоги (о государстве, о законах)

Что касается правил, принятых у гаруспиков[619], искупительных обрядов и жертвоприношений для предотвращения несчастий, то в само́м законе, думается мне, об этом сказано вполне ясно.

АТТИК. — Согласен с тобой, так как все это рассуждение относится к религии.

МАРК. — Но насчет дальнейшего я спрашиваю себя, Тит, согласишься ли с этим ты или отвергну это я.

АТТИК. — В чем же дело?

(35) МАРК. — Речь идет о ночных священнодействиях женщин.

АТТИК. — Да я согласен с тобой — тем более, что в само́м законе есть оговорка насчет торжественного жертвоприношения от имени государства[620].

МАРК. — Что же, в таком случае, станет с Иакхом и вашими Евмолпидами[621], и со священными мистериями, если мы упраздним ночные священнодействия? Ведь мы издаем законы не для одного только римского народа, но и для всех народов, честных и стойких духом.

(36) АТТИК. — Ты, мне думается, сделаешь оговорку насчет тех мистерий, к которым мы сами приобщились[622].

МАРК. — Да, я сделаю оговорку. Ибо, если твои любимые Афины, по моему мнению, создали многое исключительное и божественное и сделали это достоянием человека, то самое лучшее — те мистерии, благодаря которым мы, дикие и жестокие люди, были перевоспитаны в духе человечности и мягкости, были допущены, как говорится, к таинствам и поистине познали основы жизни и научились не только жить с радостью, но и умирать с надеждой на лучшее. Но о том, что мне не нравится в ночных священнодействиях, сообщают комические поэты[623]. Будь такая вольность допущена в Риме, чего бы только не натворил тот, кто с заранее обдуманным намерением внес разврат в священнодействие, во время которого божественный закон не велит даже бросать нескромные взгляды[624].

АТТИК. — Ну, вот ты и предлагай свой закон в Риме, но у нас не отнимай наших.

(XV, 37) МАРК. — Итак, возвращаюсь к нашим законам. Ими, конечно, строжайше определено, что яркий свет должен на глазах у множества людей оберегать доброе имя женщин и что приобщение к таинствам Цереры должно совершаться по тому же обряду, по какому приобщения совершаются в Риме[625]. О суровости наших предков свидетельствует старое постановление сената о вакханалиях, произведенное консулами расследование с применением вооруженной силы и наказание, наложенное ими на виновных[626]. К тому же (дабы мы не показались, пожалуй, не в меру суровыми) в сердце Греции Диагонд из Фив упразднил все ночные священнодействия своим законом, изданным без ограничения срока действия. Что касается новых божеств и ночных бдений для поклонения им, то Аристофан, остроумнейший поэт древней комедии, в своих насмешках над ними доходит до того, что Сабазий и некоторые другие иноземные божества у него, после осуждения в суде, изгоняются из гражданской общины[627].

Однако, если человек совершил проступок по неразумию своему и его сознательно искупил, то государственный жрец должен избавить его от страха кары, но дерзость и внесение дурных страстей в религиозные обряды должен осудить и признать нечестивыми.

(38) Что касается общественных игр, которые делятся на игры в театре и игры в цирке[628], то состязания в беге, кулачном бою и борьбе и на беговых колесницах с запряженными в них конями надо устраивать в цирке, до полной победы. Театр же пусть будет предназначен для пения и для игры на лирах и флейтах[629], но только с соблюдением меры, как предписано законом. Ибо я согласен с Платоном в том, что ничто не действует с такой легкостью на нежные и нестойкие умы, как разнообразные звуки музыки, и даже трудно сказать, как велика их власть и в хорошую, и в дурную сторону. Ведь музыка и пробуждает бездеятельных, и успокаивает возбужденных людей, и то приносит умиротворение, то придает мужество[630]. В Греции многие гражданские общины считали нужным сохранять древний размер напевов[631]; их нравы, ставшие изнеженными, изменились одновременно с напевами: либо нравы испортились из-за соблазнительной сладости напевов, как полагают некоторые, либо, когда строгость нравов пала вследствие иных пороков, в ушах и в изменившихся умах людей оказалось место также и для этой перемены[632].

(39) Вот почему мудрейший и ученейший муж Греции так сильно боится этой порчи. По его мнению, нельзя изменить законы музыки без одновременного изменения законов государства[633]. Но я думаю, что этого не следовало так сильно бояться, но и нельзя этим совсем пренебрегать. Известно одно: напевы, бывало, полные приятной строгости благодаря размерам Ливия[634] и Невия[635], теперь сводятся к завываниям, причем исполнители вывертывают шею и выкатывают глаза при переходе из одного размера в другой. Древняя Греция некогда за это строго карала, уже заранее предвидя, что пагуба эта, постепенно проникая в умы граждан и порождая в них дурные стремления и дурные учения, неожиданно вызовет падение целых государств, — если верно, что суровый Лакедемон велел срезать с лиры Тимофея струны сверх положенных семи[636].