Диалоги с Евгением Евтушенко

Но во всех кабаках —
и в столице,
и даже в Елабуге —
тему Лары играть ухитрялись,
прикинувшись дурнями,
русские лабухи.
И рыдали медвежьи
опилками туго набитые чучела,
потому что, как запах тайги,
эта музыка мучила.

И, не зная за что,

инвалиды рублевки кидали,
и мелодии этой подзванивали медали:

Если, крича,

плачу почти навзрыд,
словно свеча,
Лара в душе стоит.
Словно свеча,
в этот проклятый век,
воском шепча,
светит она сквозь снег.
И ты плачешь, Россия, плачешь
по всем, кто где-то замерз в пути.
Жгут, горячи,
слезы, как воск свечи.
Русь, ты свети!
Лара, свети, свети!

Даже кресты

плачут живой смолой.
Родина, ты
будь ради нас живой!
Мир пустоват,
если нет звезд в ночи,
и Пастернак
с Ларой как две свечи.

И ты плачешь, Россия, плачешь,

по всем, кто где-то замерз в пути.
Жгут, горячи,
слезы, как воск свечи.
Русь, ты свети,
Лара, свети, свети!

И, скитаясь по свету,

опальный роман доскитался
до того, чтобы время вызванивать музыкой в Талсе.

Тихий шелест страниц запрещенных —

мой трепет российского флага.
От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго.
И Щелкунчиком, не деревянным – живым,
в нескончаемом вальсе
я кружусь вместе с Ларой
на площади Ютика в Талсе.

Это мой подарок городу Талса. И здесь я это пел. Я пел и с местными студентками своими, и с гостями из других городов. Это можно петь со всеми. Лишь бы в голосе быть.

Преподавание: книги и фильмы

Евтушенко: Вот я сейчас думаю – почему я так дорожу своим преподаванием? Да потому, что вижу, как мои студенты иногда меняются, как они становятся другими. Я вижу, как они просветляются. С ними работать не безнадежно. И сам очищаешься от этого. Когда я заболеваю и мне трудно выступать, когда я долго не вижу человеческих лиц перед собой, для которых я пишу, которым читаю стихи, – я чувствую себя не в своей тарелке. Я хочу видеть эти лица, всматриваться в них. Я хочу им что-то передать из своего опыта. Я преподаю совершенно по-другому, чем многие это делают. Например, когда преподают литературу, чаще всего проверяют усвоение материала, и поэтому заставляют учеников рассказывать содержание. И больше ничего – раз ученик пересказывает содержание, значит, он прочел. А я наоборот – я говорю: вам никто не поможет в жизни. Сейчас сложно. Очень сильный дефицит великих философов. И вы должны вырабатывать свою собственную философию. Сейчас размываются границы моральные, и вы должны сами себе очертить эти границы. Я говорю им о себе, о своей жизни, на что я поставил самозапреты, что я видел в детстве…

Я верю: мои ребята, студенты, не будут никогда высокомерны, зная Цветаеву, зная Ахматову, зная русских писателей и те хорошие фильмы, которые я им показываю. Как им нравится «Холодное лето пятьдесят третьего…» – хотя это, казалось бы, далеко от них. Я преподаю им и книгу Евгении Семеновны Гинзбург «Крутой маршрут», курс называется «Евгения Гинзбург как преподаватель оптимизма». Я говорю им: чему она вас учит? Быть готовыми, примеряться к разным ситуациям, как она делала.

Волков: Вы в преподавании своем так связываете эстетику с этикой и ее практическим применением в жизни?

Евтушенко: Нет. Я просто преподаю совесть. Я серьезно говорю. Преподаю совесть! Так, как я ее понимаю.

Волков: Совесть не в абстрактном смысле, а совесть, как американцы говорят, – guiding light, направляющий свет? Как некий образец, как себя вести, что делать в повседневной жизни?

Евтушенко: Поведение, да. И теперь понимаете, почему они так любят мою поэму «Голубь в Сантьяго»? Потому что она учит их, что нельзя сдаваться, нельзя поддаваться мыслям о самоубийстве. А некоторые из них подвержены депрессиям. Это, кстати, и у нас тоже происходит. И вообще в мире много самоубийств среди молодых. Так что я преподаю им всё, чему научился в жизни у других людей.

Волков: Вы преподаете им жизнь. В том числе и свою жизнь.