Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Панкратов был. Но они предали Пастернака, и это было ужасно. Мне Борис Леонидович рассказывал, что они приходили к нему просить разрешения… Спрашивали, как он отнесется к тому, если они подпишут письмо, чтоб его лишили гражданства советского. Вы подумайте только! И он им разрешил предать.

Волков: И они ушли успокоенные.

Евтушенко: Припрыгивая еще! Борис Леонидович сказал: «Знаете, Женя, не идеализируйте наше поколение. Мы тоже иногда трусили и поступали, может быть, не самым смелым образом. Но мы потом не припрыгивали, а мучились».

«Но какую подлость я сделал по отношению к ним! – еще он мне сказал. – Я же им разрешил не меня – себя предать, они теперь никогда не станут поэтами». И точно так и случилось. Один из них спился и умер где-то зимой на скамейке. А другой проворовался, служа в издательстве… что-то в этом роде. Исчезли просто, нет таких людей. Так что Пастернак был прав.

Евреи и дело врачей

Волков: 13 января 1953 года в печати появилось сообщение о кремлевских «врачах-убийцах»…

Евтушенко: …Я был потрясен просто! И я же написал стихотворение о врачах-убийцах. Но там не было ничего антисемитского… Как же все-таки у меня еще жило понимание того, что товарищ Сталин – это командующий Красной армией! А врачи! Его отравить хотели!.. Я тоже поверил в это! Помню, я ехал в трамвае до Литинститута – туда ходила прямая линия от Самотёки, от моей, от 4-й Мещанской, так люди все сидели съежившись. В институте у нас было, по-моему, двое только евреев тогда: Алла Киреева и Лёня Жуховицкий. Они стояли, когда я вошел, в курилке – а вокруг них вакуум. Никто к ним не подходил, никто их не оскорблял – просто смотрели, что с ними будет. Я пересек тогда эту невидимую границу и пригласил их в столовку. Ну, не в столовку – была рядом чайхана азербайджанская, там и выпить можно было. И Алла разрыдалась. С ней истерика была. А потом, через много лет…

Волков: Она не хотела вспоминать про тот день?

Евтушенко: Там посмешней еще было. Я ей говорю: «Ты помнишь, вас же только двое евреев тогда и было в Литинституте? Помнишь, как ты заплакала?» – «Я помню, как я заплакала, – говорит. – Конечно, было страшно тогда. Только с чего ты взял, что я еврейка?» Вы знаете, я чуть не умер со смеху. Потому что я и ее хорошо знал, и дядю ее, Арона Яковлевича Лихтентула, и ее маму, за которой я, между прочим, пытался безуспешно приударить в свое время… Ну бог с ней, подарим ей ее тайну.

Кстати, был еще эпизод со Светловым интересный. Я официально не занимался у Михал Аркадьича, но часто ходил к нему, хотя был на семинаре у Захарченко. И в тот день я вспомнил, что сейчас у него занятие, и пошел к нему. А после семинара мы с ребятами соединились – несколько ребят вокруг Светлова, – мы иногда уходили, куда хотели, проводили семинары в баре № 4 на Пушкинской… И мы пошли в Дом литераторов. Мы хотели быть со Светловым в тот день. Понятно, да?

Волков: Ну конечно.

Евтушенко: Вот и представьте себе: с одной стороны, у меня возникало понимание, в какое тяжелое положение попадают евреи, так? И в то же время меня это не остановило. Я написал это стихотворение!

Волков: О врачах-убийцах.

Евтушенко: Но там ничего не было антисемитского, там нигде слово «еврей» не употреблялось, ничего такого не было…

Волков: «Убили, кажется, эти же…»

Евтушенко: «Эти же», да. Видите, как всё перепутано! «Никто из убийц не будет забыт, / они не уйдут, не ответивши, / пусть Горький другими был убит, / убили, мне кажется, эти же…» Написал – и в этот же день пошел к Михал Аркадьичу. Мы понимали, что его нельзя оставлять одного. И я понял, что нельзя оставлять Аллу с Лёнькой.

Волков: А что было в семье Барласов? Вам посоветовали этих стихов не печатать, да?

Евтушенко: У меня был в Москве друг Володя Барлас. Бывший мой одноклассник. Его семья жила в Кривоколенном переулке, где на квартире у Веневитинова Пушкин читал «Бориса Годунова». Это был дом, где мне впервые прочли Пастернака. Барлас меня научил любить Пастернака, Пастернак для меня был сложен в свое время. Я часто бывал у Володи Барласа, он написал первую большую статью обо мне после Михаила Дудина. Володя, кстати, очень любил Дудина как поэта. И Дудин заслуживал хорошего отношения. Он заслуживал хорошего отношения еще и потому, что это он заставил партию – единственный раз – извиниться за Анну Ахматову.

Волков: Евгений Саныч, расскажите всё же, как получилось, что вы в семье Барласа прочли стихотворение о врачах-убийцах.