Диалоги с Евгением Евтушенко

И я вспомнил еще одну вещь. Перед тем как Горбачев начал уже покачиваться на своем месте, уже не обладал такой силой, его со всех сторон начали подсиживать, – он должен был выступить на одном из последних, по-моему, собраний комсомола. Вдруг мне поздно ночью звонит Роберт – мы ведь оба были с ним депутатами Верховного Совета – и говорит: «Женя, у меня к тебе просьба. Ты знаешь, Михаил Сергеевич выступать будет перед комсомолом завтра. Слушай, сейчас такое творится! Националисты наседают, общество „Память“ бог знает что на своих митингах выкрикивает, опять слышатся антисемитские лозунги, и антиинтернационализм просто дремучий опять в людях просыпается… Женя, давай обратимся к Михаилу Сергеевичу, чтобы он выступил и официально от имени государства осудил бы антисемитизм. Все-таки должно наше государство сказать, что антисемитизм – это явление антипатриотическое в нашей многонациональной стране». Я говорю: «Хорошо, Роберт, я сейчас приеду к тебе», – сел в машину, приехал к нему, и мы написали вместе письмо Горбачеву. Утром Роберт поехал на заседание съезда и передал его Михаилу Сергеевичу. Насколько я знаю, это выступление Горбачева нигде не прогремело в широкой печати. Но я слышал, что он говорил об этом, просто это был тот момент, когда его уже не очень слушали. И это не поднимали на первые полосы. Я позвонил не так давно Горбачеву и спрашиваю его, помнит ли он об этом. Он говорит: «Женя, ты что, забыл, что тогда происходило? Вот хоть убей меня сейчас, я не могу тебе точно сказать, но помню что-то похожее. По-моему, я что-то говорил на эту тему, отвечал на это письмо». – «А кто может об этом знать?» – «Ну а кто, – говорит, – может сейчас об этом всё помнить?»

Волков: Ну, где-нибудь в архиве, конечно, есть. Я где-то тоже об этом читал. В записках Черняева[23], по-моему.

Евтушенко: Да, вот что было сделано Робертом. Это подтверждает мою догадку о том, что он сам снял свою поэму. В момент, когда это казалось таким выгодным для карьеры и когда – к ужасу своему – он уже знал, что это неправда.

Волков: Я должен сказать, что одним из достижений современной России является отказ от государственного антисемитизма. По-моему, впервые за всю историю России. Это безусловное достижение.

Назым Хикмет

Евтушенко: Меня в первый раз на банкет пригласили, когда приехал Назым Хикмет, прославленный турецкий поэт-коммунист. Это было в 1951 году. Это тогда он сказал, что расскажет товарищу Сталину как коммунист коммунисту, сколько его безвкусных портретов выставлено. Отчего весь зал замер просто. Юрий Завадский вел этот прием.

Волков: Завадский побледнел и сполз со стула?

Евтушенко: Нет, он не побледнел, он выкрутился. Он сказал: «Я думаю, товарищ Сталин правильно бы оценил ваши слова. Потому что, – Завадский сказал, – он в трудном положении. Ведь люди хотят выразить ему свою благодарность, и он боится их обидеть».

Волков: Хикмет приехал в Советский Союз после того как его освободили из тюрьмы в Турции?

Евтушенко: Да, его подобрали где-то в море на болгарское судно или румынское, уж не помню. Потом его как-то передали нам, и он приехал в Москву. Он опоздал, кстати, на этот самый прием – он первые дни ходил всюду в театры. И совершенно невероятно, что он говорил! Он сказал: «Когда я сидел в тюрьме, я все время думал о театре Мейерхольда». Он упомянул имя Мейерхольда! Я еще спросил кого-то: кто это такой? И тот мне шепнул: «Что ты болтаешь, это рискованно, он же арестованный!»

Волков: Ведь тогда это было совершенно непроизносимое имя.

Евтушенко: Абсолютно! А Хикмет: «Я знал, какой расцвет искусства театрального был в СССР, я жил тем, что опять это увижу. И вот сейчас я ходил в театр… Ну что ж вы делаете, товарищи! Это же буржуазное искусство, которое не вдохновляет ни на что!» Он говорил такие вещи!.. Что пожалуется товарищу Сталину, скажет об этом как коммунист коммунисту… Потому что у него назначена была уже встреча. Правда, потом ее отменили.

Волков: Ах, вот так. Товарищ Сталин решил не разговаривать с таким неудобным турецким коммунистом.

Евтушенко: Я с Хикметом очень дружил. У меня были два человека, которые мне предлагали взаймы всегда. Сами звонили. Вот Назым был одним из них. Другим была жена Эдуарда Колмановского, композитора, она каждый раз звонила: «Женечка, Эдик опять получил такие большие авторские, просто не знаем, что делать с этими деньгами. Тебе не нужны сейчас?» И Назым мне звонил: «Дорогой брат, я тут получил гонорар. Тебе деньги нужны?» Я говорю: «Да нет, не нужны». – «А ты не знаешь каких-нибудь хороших людей, которым нужны деньги?» И Назым, кстати, купил самую первую картину у Олега Целкова, у него нюх был на живопись…

Так вот, возвращаюсь к рассказу. Уже Сталина не было, он умер. Назым пригласил меня и художника Юру Васильева в гости. Назым любил приглашать к себе в Переделкино на пару дней, у него были гостевые комнаты, он любил посидеть с людьми. У него была турецкая такая комната, Юра разрисовывал, кстати, ему стены.