Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Да потому что это была одна из самых моих доверительных, так сказать, семей. Которой я просто верил, куда я всегда приходил, где читал новые стихи. Чудесная была семья! Кстати, мама Володи работала в феррейновской аптеке и была уволена оттуда, потому что многих евреев начали увольнять. А потом и его папу тоже, по-моему, уволили, он был бухгалтером на Центральном почтамте, что на Кировской. И когда я прочел им стихи о врачах-убийцах, мама Володи встала передо мной на колени и сказала – это я помню очень хорошо, я повторил ее слова в фильме «Похороны Сталина»: «Боже, что они делают с нашими детьми!» – имея в виду и меня, и вообще новое поколение. Я говорю: «А что такое? В чем дело?» – «Ну Женечка, это же всё неправда! Эти врачи ни в чем не виновны! Может быть, сейчас их пытают!» – и тут ее муж тоже сказал несколько реплик, которые я потом использовал в своем фильме. И удивительное самое, что когда я узнал, что в одном доме с ними жил Валерий Гинзбург, оператор замечательного фильма Александра Аскольдова «Комиссар», то я его пригласил на роль отца Барласа. И он прекрасно сыграл эту роль. Он гениальный оператор. Помните, как косят в фильме «Комиссар»? По песку косят… Поразительно!

А когда я снимал фильм «Похороны Сталина», меня стали уговаривать на «Мосфильме», вся группа уговаривала: «Евгений Саныч, у вас столько врагов! Про вас уже говорили, что Евтушенко двуличный. Когда-то был сталинистом, писал про Сталина…»

Волков: При жизни Сталина – одно, а после смерти – другое?

Евтушенко: «Зачем вам это всё надо?» Я сказал: «Для меня это неважно. Я должен исповедаться перед будущим поколением. Мало ли какие сведения могут быть напечатаны в газетах будущего! Молодое поколение может поверить в неправду. А я предупреждаю об этом, я должен это сделать!»

Понимаете, вот я сейчас думаю, что было бы, если бы я напечатал это стихотворение о врачах-убийцах. Хотя – еще раз повторяю – там не было никакого антисемитизма, иначе я не пришел бы в еврейскую семью и не читал бы им стихи первым. И тем не менее это было бы ужасно. Но это не только я заблуждался, многие заблуждались. Очень тяжело было понять, где правда, где неправда. Всё было в людях перепутано! И во мне, и в моих товарищах.

Роберт Рождественский – еще до того, как появилось официальное сообщение об аресте врачей, пошли только нехорошие слухи и стали закрывать аптеки, – тоже написал поэму. И тоже о врачах-убийцах. И мы в Литинституте обсуждали на семинаре эту поэму. Ее даже набрали в «Комсомольской правде», она занимала большую полосу. А потом – вдруг замолчали, остановились.

Волков: Решили дать задний ход…

Евтушенко: А еще помню, как Симонов, один из лучших наших советских поэтов, но человек, сильно зависимый от Сталина и приближенный к нему…

Волков: Он, по-моему, автор лучшей книги о Сталине – «Глазами человека моего поколения». Это повременные записи высказываний Сталина о вопросах культуры. В этом смысле это уникальная книга.

Евтушенко: Уникальная книга, действительно. Потому что немногие были так близко допущены к телу вождя, что называется… Так вот он, Симонов, на дискуссии о Маяковском вдруг сказал такую вещь: если бы сейчас Маяковский был жив, то он бы, конечно, написал поэму о врачах-убийцах…

Так вот Роберта неожиданно вызвали в «Комсомольскую правду». Почему? Я никогда об этом с ним не разговаривал, он никогда не говорил об этом. Но все знали, что его поэма вот-вот выйдет. Даже стали уже говорить, что ему премию Сталинскую дадут. Он сразу взлетел у всех в цене. И вдруг – поэма не вышла! Хотя подряд уже выходили разоблачительные статьи в разных газетах, в том числе и в «Литературной газете» симоновской, которая, в общем, последняя подключилась. Она долго держалась.

Но после заявления Симонова мне стало просто страшно. Я уже знал то, что многие не понимали. Я слышал от людей, которым я не имел права морального не доверять, что все это – неправда, что этому нельзя верить. Я подумал: неужели Маяковский действительно мог бы… А ведь он действительно мог! Мог так запутаться, что в конце концов и написал бы, будь он жив. А потом я подумал: ну как же так можно! По сослагательному наклонению нельзя судить о человеке, который мог бы совершить такую страшную ошибку…

И вот Роберт вернулся из «Комсомолки» и почему-то вовсе не ходил гоголем, а наоборот – молчал, никому ничего не говорил. И, несмотря на наши близкие отношения, даже мне – ничего. Все его спрашивали: «Ну, когда поэма-то выйдет? Ну, Роба, все ждем же!» На моих глазах его поздравляли, жали руки… Он не отвечал на поздравления, он мрачный ходил. Совсем другой человек стал, молчал, ушел в себя. Так никто и не знает, что у него за разговоры были в «Комсомольской правде», почему поэма не вышла. А впереди было, наверное, еще месяца два, пока продолжалась вся эта кампания…