Диалоги с Евгением Евтушенко

Волков: То есть Солженицын был представлен как любимец?

Евтушенко: Ну да. Фаворит. Он же почти получил Ленинскую премию! «А теперь давайте, – говорит Хрущев, – сначала посидим, закусим чем-нибудь, а потом разговоримся».

Всё мирно было… пока сидели. А после этого начались разговоры, и вот тут Хрущев перешел на крик. Я сидел рядом с Фурцевой и Эриком Неизвестным. И Екатерина Алексеевна все время Эрика за колено держала: «Сиди-сиди, не нервничай». И началось! «Что это за безобразие! Посмотрите на эту стену и на ту стену! Что это такое! Уродство!» И зашелся… А я же, приехав с Кубы, рассказал Хрущеву историю о том, как при штурме казарм Монкады погиб один реалист и один абстракционист. И я сказал: «Стили и идеология – это совершенно разные вещи, Никита Сергеевич!» – я хотел всё миром закончить. «Никита Сергеевич, ну как же так можно, ну зачем же кричать „забирайте ваш паспорт!“, человек воевал все-таки…» Я знаю, что Эрик даже в штрафбате был.

А Эрику-то не давали слова вообще! Я говорю: «Вот Пикассо, Никита Сергеевич, – я просто упрощал для него, – ведь он коммунист и член ЦК партии, а у него есть абстрактные работы». И в этот момент меня срезал Эренбург: «Ну Евгений Александрыч, ну какой же Пикассо абстракционист?! У него есть супрематические работы, кубистские, но звать его просто абстракционистом – ну что это…» Хрущев сразу: «Вот видишь, Илья Григорьевич из этих парижей не вылезает, уж он-то знает лучше нас с тобой!» Нехорошо это было со стороны Эренбурга.

Волков: Притом что и ему самому от Хрущева тогда досталось.

Евтушенко: Я был Эренбургу антипатичен, я ему никогда не нравился. Даже когда он защищал мой «Бабий Яр», его Слуцкий уговорил, он сказал, что против нападок, но не назвал ни моей фамилии, ни названия стихотворения даже. Я раздражал Эренбурга.

Волков: Эстетически?

Евтушенко: Стадионами! Стадионами!

Волков: Но ведь у него и была, считай, стадионная слава во время Отечественной войны!

Евтушенко: Ая не ходил к нему на поклон! Хотя я его стихи любил всегда. Испанские стихи, и «Хулио Хуренито» всегда любил.

На этой встрече еще Сергей Владимирович Михалков очень усердствовал, лез со своим сыном Никитой: «Вот тут еще один Никита Сергеевич, я хочу Никиту Сергеевича вам представить, своего сына!» А потом первый стал кричать: «Вон!» И все тоже «вон!» начали кричать Неизвестному, когда Хрущев беситься стал. Я говорю: «Никита Сергеевич! Ну ей-богу! Если Эрнст в чем-то неправ, неужели нельзя договориться? Ведь человек воевал за нашу страну! Он защищал меня! И если он ошибается, он поймет, все-таки люди мы или нет?» А Хрущев кричит мне: «Горбатого могила исправит!» Я хотел стихи свои прочитать – но тут почувствовал по композиции, что это хорошая концовка, что нельзя читать уже стихи. И я сказал: «Нет, Никита Сергеевич, я надеюсь, что прошло то время, когда людей исправляли могилами. Раз и навсегда прошло!» И сел. И тут на меня уже стали все кричать, тот же самый Михалков подпрыгивал: «Вон его!» И вдруг – вот вам Хрущев! – произошла совершенно невероятная вещь. Он на них посмотрел, – это потом мне Эрик говорил, когда анализировал всё, – что Хрущев такой паханский жест сделал – мол, хватит! – как будто увидел, что эти подхалимы его когда-то сдадут. И вдруг обернулся ко мне и вот так три раза хлопнул. Этого было достаточно, чтобы Михалков ко мне немедленно полез обниматься: «Да Женечка, да я всегда верил в тебя, дорогой мой друг…»

Волков: А только что кричал: «Вон!»

Евтушенко: Да! Этого я никогда не забуду. Первый полез, путаясь в портьерах! А потом – вот что такое Хрущев! – раздается у меня телефонный звонок: «Сейчас с вами будет говорить Хрущев». «Ну что ты там наоскорблял меня?» Я говорю: «Где же я вас оскорблял, Никита Сергеевич?» Я действительно его не оскорблял, я сказал только фразу неловкую: «Никита Сергеевич, ну почему тут висят такие плохие картины, где, простите, вас в каком-то идиотском виде показывают, где вы на каких-то полях?» – «Что ж ты меня идиотом-то?» – «Никита Сергеевич, не вас, а как вас показали. Вы бы лучше покритиковали плохой ваш портрет…» – «Ну… ты опять это слово! Я все-таки старше тебя!» И вдруг говорит: «Ты вот что, в Новый год можешь в Кремль прийти?» Я говорю: «Конечно, Никита Сергеевич». – «Ну вот, приходи. Я к тебе потом подойду, чтоб все видели. А то ведь сожрут и только пуговицы будут выплевывать!» Вот вам, пожалуйста. И он действительно ко мне подошел. Это было перед поездкой моей в Германию, где я написал свою автобиографию.

Волков: А на новогодний прием в Кремле кого приглашали?

Евтушенко: О, это огромное было мероприятие. Там все духовенство было, весь дипкорпус. Мы сидели с Галей. Столы буквой «П» шли, а они сидели как бы в президиуме. «Хотят ли русские войны?…», между прочим, пели. И там-то Хрущев произнес речь, про которую, кроме меня, никто никогда не написал. Он неожиданно, после выступления какого-то старого большевика, обратился к господину <Рольфу> Сульману.