Диана

Мы стремительно сближаемся с Никой, я это чувствую всем своим созревшим грешным вожделением: её видом, запахом, вкусом кожи (мы иногда целуемся при встрече), нежностью её пальчиков, звуками её грудного голоса. Недавно, наблюдая её у доски, почувствовал такую эрекцию, что ничто не заставило бы меня выйти из-за стола. Да что там выйти, даже привстать не смог бы. А всё потому, что она улыбнулась мне, выпрашивая подсказку. Перед уроком она призналась, что совершенно не знает материала и, если её вызовут, рассчитывает только на меня.

– Больше ни у кого не хочу клянчить помощи, только у тебя, ведь ты меня обожаешь? – засмеялась она ласково и в то же время вызывающе.

Я кивнул и протянул ей руку, она слабо пожала её мягкими, горячими пальчиками. Мы уже давно стремимся хоть как-то коснуться друг друга, это нас волнует и сильно сближает.

И вот на фоне этих телячьих восторгов произошла с нами настоящая драма. Как-то вечером, после занятий в кружке IT, мы с ПЕКом (наш препод в кружке, я его упоминал) шли по домам: он – к своей остановке, а я – к дяде Коле. Я писал, что дядя живёт в шикарном старом "сталинском" доме; чуть не половину первого этажа этого дома занимает респектабельный ресторан. Чтобы подойти к дядиному подъезду, нужно миновать вход в ресторан. И с широкого тротуара я увидел, как в ресторан входили… Ника и дядя Коля. Он привычно и учтиво, церемонно поддержал двери, отжав в сторону швейцара, и видно было, что этот швейцар его хорошо знает и всеми своими лакейскими ужимками помогает оказать Нике такую честь: с крутым форсом войти в люксовское заведение. Конечно, Ника была расфуфырена по полному параду и держалась как звезда.

Я был ошарашен, но виду не подал, болтать с ПЕКом продолжал, но с этого вечера у меня началось что-то подобное скрытой нервной горячке. Не то, чтобы я захворал или помешался, но вот что очень странно: я погрузился в напряжённое ожидание нового духовного потрясения, ещё более сильного, уже совсем сокрушительного. Неужели они…? И тогда же у меня началась по-настоящему детективная жизнь, то есть я начал дознаваться до всех подробностей их связи. И ещё: я начал испытывать колоссальное внутреннее желание рассказать обо всём, что узнавал в ходе своих расследований. Довериться было теперь некому, кроме дневника, то есть самого себя. Это мучило ещё больше, ведь дневник – это не собеседник.

Не стоит описывать, как ловко я использовал то, что Ника ничего не знала о том, что её папик – это мой дядя, а дядя Коля не знал, что Ника (она ему представилась Светой) – моя одноклассница. Недели через три я знал о них почти всё. Начал я с откровенно показного ухаживания, и сразу вляпался в настоящую любовь.

Ника с радостью согласилась сходить со мной в кафе, и когда я смотрел в её глаза и шептал, что я от неё чуть не с пятого класса тащусь, отвечала мне весёлым, радостным, ласковым смехом. И я был по-настоящему счастлив, ведь я не врал, она мне всегда нравилась. И в то же время я был в полном отчаянии, потому что видел воочию, что она играет, притворяется, лжёт. Но она не притворялась и не лгала, вот в чём штука. Просто я чувствовал, что в этот момент она меня по-настоящему любила. А в другие моменты она любила дядю Колю за его ум, опыт, эрудицию, мужественность и весёлый нрав. Вот тогда-то я и вспомнил всё, чему учил меня дядя Коля, – жизнь гораздо сложнее, чем кажется.

Ходить в забегаловки мы вскоре бросили, – Нике для откровений требовались всякие укромные местечки вроде детских площадок в кустиках и выпивка, да и мне в моём полубредовом состоянии спиртное помогало. Говорили обо всём, но я старался каждое своё слово сводить к её достоинствам: красоте, уму, обаянию, вкусам… Я знал, что подобная лесть как ничто другое располагает женщину к откровениям. Я рассказал о некоторых эротических воспоминаниях из своего детства, они её позабавили и посмешили, она тоже кое-что припомнила (или выдумала). Незаметно (я очень старался) мы перешли от общих воспоминаний о детской сексуальности до наших с ней отношений, до постоянного пожатия рук, а потом, конечно, до объятий и поцелуев. Она посмеивалась, но всё же заметно возбуждалась, а я вообще сходил с ума. Мы уже не могли жить без наших почти ежедневных тайных встреч. После всё более горячих поцелуев, объятий, ласк и нежных слов я, превозмогая известные ноющие боли в паху, яростно ненавидел её за папика Колю.

Его я по-прежнему любил, хотя иногда просто с ужасом представлял себе картины их заветных встреч. Эти мои кошмарные представления всегда начинались с одного и того же реального воспоминания: когда-то дядя Коля, стремясь к моему всестороннему образованию, рассказал мне о Бодлере. Он прочёл мне массу его стихов, но одно стихотворение особо врезалось мне в память. Вот дядя Коля стоит посреди своей гостиной, широко раскинув руки и вытянув куда-то ввысь своё ладное, изящное тело. Он не говорит, нет, он почти поёт о красоте и страстной любви, воспетой Бодлером:

…И лежала она, и давалась любить,

Улыбаясь от радости с выси дивана,

Если к ней, как к скале, я хотел подступить,