Диана

Мне стало завидно, ведь он никогда не предлагал мне никакого спиртного, и я посоветовал ей, как бы для смеха, подпоить его, как водится во всех детективах. Для этого, говорю, сходи с ним в ресторан, раздрочи его своим кокетством хорошенько, пусть он там хлебнёт лишнего, а потом дома попроси распить эту бутылку несчастного золотого виски, чтобы он забалдел и разболтал о своём любовном прошлом. Каким подлецом я себя чувствовал, уговаривая Нику на эту гадость!

Ника так и сделала. И вот настал этот тяжкий, страшный день. И небеса не были грустными и серыми – они были мрачными и грязными; и не шуршал хоровод прелых и вялых листьев – эти листья превратились в мерзкую слизь, пачкающую обувь и одежду. И не шли мы с Никой вдоль озера Оберы, а просто тихо забились в чёрные, сырые кусты в самом углу какого-то двора. И спрятались в этих омерзительных мокрых колючках, как две огромные, страшные летучие мыши⁴. Мы были бухие и озябшие. Я использую образы Э.По для того, чтобы выразить своё отчаяние, отчаяние ничтожества по сравнению с этим великим поэтом, и сказать, что оно было всё же тяжелее того, которое он выразил в этих стихах. Потому, что я узнал то, от чего готов был не только выть, но и просто визжать! Визжать, как пронзительно визжат перерезанные трамваем собаки.

Всё прошло так, как мы и предполагали: ресторан, потом виски дома, галантные приставания папика, но когда она сказала, сколько ей лет, он вдруг реально, насмерть перепугался. Ника подумала, что перед законом, а я, слушая, решил, что он перепугался перед собой: ему стало стыдно себя! Сдуру, что ли, но он попросил её подтвердить как-нибудь свой возраст, а она пошла в ванную, смыла с лица штукатурку, да ещё достала из сумочки и показала ему паспорт. Тут дядя Коля с перепуга налил полный стакан своего золотого виски, хлопнул его разом и…вдруг стал чуть не со слезами просить у неё прощения. За что, она сначала даже не поняла. Потрясение его нарастало всё сильнее и сильнее, он как-то потерялся, хватил ещё полстакана и ушёл на кухню. Ника застала его там с побелевшим лицом у распахнутого окна и попросила не париться, ведь ничего же не было… Он взял себя в руки, но видно было, что прилично окосел. И вот тогда, вновь попросив у неё прощения, он объяснил свой испуг и, путая и коверкая пьяные слова, рассказал историю из своего давнего прошлого.

Когда ему было уже под тридцать, он встретил необыкновенной красоты шестнадцатилетнюю девушку, такую же прелестную, как Ника, и они полюбили друг друга. Любовь их полыхнула мгновенно и яростно разгоралась. Они встречались чуть ли не целый год ежедневно, как только он мог оторваться от службы. Сблизились они настолько, что оставалась самая последняя черта. Она предупредила его, что будет принадлежать ему полностью только после достижения совершеннолетия. Но тяга его к ней была так сильна, что однажды он овладел ей помимо её воли. От боли, от грубого насилия, от того, что он не послушал её мольбы остановиться, она возненавидела его и прервала с ним всякие отношения. Все его попытки наладить любовь, жить вместе и после наступления положенного возраста пожениться, были ею отвергнуты, несмотря на согласие семей с обеих сторон.

Он продолжал надеяться, а она замкнулась, ни с кем не общалась, и, похоже, психически заболела. Мало того, она оказалась беременной, попала под особое наблюдение врачей, и это угнетало её ещё больше, чем уход из школы, где она числилась лучшей из отличниц. Она уехала к дальним родственникам в глухую деревню. Но это ещё далеко не всё: когда она родила, оказалось, что ребёнок (мальчик) тяжело и безнадёжно болен: переживания матери сказались на его физическом и психическом здоровье. Он прожил всего год, она вернулась домой и постепенно обрела силы окончить школу, а затем институт.