Диана де Пуатье

Неподалеку, в Танле, Франсуа д’Андело, брат Колиньи, в 1559 году тоже начал перестраивать свой средневековый замок. От этих строительных работ сохранилась угловая башня главного здания, известная как «башня Лиги». Там на фреске мы видим собрание богов, как на параде представших перед грозным оком Юпитера, мечущего молнии. Если воинственные божества снабжены привычными атрибутами — палицей, трезубцем или копьем, то богини вооружены лишь собственной красотой. Юнона, изображенная вместе со своим павлином, отвернулась от зрителя, зато Диана-Венера смотрит прямо на него.

Эта красивая совершенно нагая женщина с гармоничной фигурой и гладким, без единой морщины лицом простирает левую руку над головой Купидона, который извлек из колчана стрелу и собирается наложить ее на тетиву лука. Правая рука богини лежит на плече свирепого воина в доспехах и шлеме, а тот, в свою очередь, левой рукой ласкает бок дамы. Этот символ двойного обладания точно иллюстрирует отношения короля и его любовницы. Мифология была весьма удобным способом во всеуслышание прославлять несравненную власть герцогини де Валентинуа. Но и тут царила двусмысленность: был ли запечатленный на фреске Марс королем, коннетаблем де Монморанси, дядей д’Андело, или герцогом Франсуа де Гизом? Можно было выбирать по вкусу, тем более что никакие соображения не мешали увидеть Генриха II в Юпитере, возвышающемся над всей композицией. И тем не менее на фреске в Танле, как и во всех подобных изображениях, украшавших дома знати, Диана-Венера оставалась неоспоримой любовницей суверена королевского Олимпа.

Но было ли это пределом лести? Вовсе нет. Дю Белле принадлежала честь объявить, что власть Дианы над королем, воспеваемая всеми в образах античных легенд, была волеизъявлением самого Бога^[478]:

Мадам, не думайте.
Что Бог, который дарует свою милость,
Одних делает низкорожденными,
А других венчает короной,
Без причины даровал вам
Благородный ум, положение,
Нежность, изящество,
Добродетель, это великое благо,
Что сияет на вашем лице.
Сии дары Он в вас вложил,
Дабы через вас Его познали,
И этот великий Король
С непоколебимой верой
Вверил вам свою душу,
И чтобы Его привязанность
Благодаря вашему совершенству
Воссияла священным пламенем.

По велению Господа Диане надлежало просвещать и вести принца как под сводами дворцов, так и сквозь хитросплетения иностранной политики. Вы, — добавлял поэт, —

У кого нет иной заботы,
Кроме процветания Его величия
И стремления, чтобы все Его дети
Великими свершениями
Однажды сравнялись с Отцом.
Этим вы завоевали
Сердце всей Франции,
Которую нельзя покорить
Лишь величием или властью,
Если мягкость и кротость
Не идут об руку с ними.
Как это свойственно вам. Мадам.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ВОЗРАСТ МУДРОСТИ

Глава I ИТАЛЬЯНСКАЯ ЛОВУШКА

Спасение Франции, благополучие короля и ее собственные интересы вынуждали Диану пристально следить за событиями за пределами государства. Через восемь лет после восшествия Генриха II на престол в центре внимания как Короны, так и герцогини де Валентинуа оставалась Италия.

Во время Сиенской кампании посол Франции в Риме Оде де Сельв был взят в плен имперцами. Он оставался одним из преданнейших корреспондентов герцогини. Последняя заменила его другим посланником — Жаном де Сен-Марселем, сеньором д’Авансон, советником Гренобльского парламента. Д’Авансон и до этого жил в Риме, где совместно с Клодом д’Юрфе добивался признания прав Дианы на графство Кьюзи и побережье Перузийского озера. В марте 1555 года он стал временно исполняющим обязанности посла. Диана могла доверять д’Авансону — преданность герцогине де Валентинуа уже принесла ему в 1550 году аббатство и 4 тысячи ливров дохода^[479].

События в Тоскане не благоприятствовали удачному ходу действий, предпринятых от имени Дианы. Поражение, нанесенное Пьеро Строцци при Марсиано 2 августа 1554 года, имело следствием осаду Сиены: после нескольких месяцев осады город вынужден был капитулировать и 17 апреля 1555 года вернуться под власть Комо ди Медичи. Герцог Флорентийский не скрывал раздражения против Франции: немногочисленные, но непреклонные сиенцы продолжали борьбу, укрывшись в местечке Монтальчино, последнем уголке того, что могло бы стать «Французской Тосканой»^[480].