Дьявольские повести

Она могла бы, как лорд Байрон, объездить мир с библиотекой, кухней и птичьей вольерой в своей коляске, но не выказала ни малейшего к тому поползновения. Она была больше, чем апатична — равнодушна, так же равнодушна, как Мармер де Каркоэл, когда играл в вист. Только Мармер был неравнодушен к самому висту, а в ее жизни не было даже этого: ей все было безразлично! Это была застойнаянатура, нечто вроде женщины-денди, как сказали бы англичане. Если не считать эпиграмм, она существовала как этакая элегантная личинка. «Она из класса холоднокровных животных», — твердил ее врач в самое ухо собеседникам, полагая, что объясняет этим образом ее характер, как описывают недуг симптомами такового. Несмотря на болезненный вид графини, сбитый с толку доктор отрицал у нее болезнь. Проистекло это из его деликатности или он действительно не замечал хвори? Графиня никогда не жаловалась ни на телесные, ни на душевные недомогания. У нее не было даже той зримой печати меланхолии, которая обычно читается на усталых лицах сорокалетних женщин. Дни ее как бы отделялись, хотя и не отрывались от нее. На то, как они утекают, она смотрела теми же насмешливыми сине-зелеными глазами русалки, какими взирала на все. Она словно изменила своей репутации умной женщины, не варьируя свое поведение ни одним из способов оставаться личностью, которые именуются причудами. Она естественно и просто делала все, что делает каждая женщина в своем круге общества, — ни больше и ни меньше. Она хотела доказать, что равенство, эта простонародная химера, существует на деле только в дворянской среде. Только там люди подлинно равны, потому что прерогативы рождения и четыре поколения принадлежности к высшему сословию, необходимые для признания человека дворянином, обусловливают определенный уровень. «Я всего лишь первый дворянин Франции», — говаривал Генрих IV, кладя этим притязания каждого в отдельности к подножию знатности сословия в целом. Будучи, как другие женщины ее касты, слишком аристократкой, чтобы стремиться первенствовать, графиня исполняла свои внешние религиозные и светские обязанности с расчетливой сдержанностью, которая представляет собой главное правило этого мирка, где строжайше возбранена какая бы то ни была восторженность. Она не выходила из рамок общества ни в какую сторону — ни вверх, ни вниз. Быть может, она укрощала себя для того, чтобы примириться с монотонным существованием провинциального городка, где, как в сонной воде под болотными кувшинками, иссякло все, что оставалось в ней от молодости. Мотивы, побуждающие к действию: рассудок, совесть, размышление, темперамент, вкус, — все эти внутренние светочи, сияние которых озаряет наши дела, не проливали света на ее поступки. Ни одна искра изнутри не вспыхивала во внешнем облике этой женщины. Ничто из того, что было снаружи, не отражалось внутри. Устав бесконечно следить за госпожой де Стасвиль, но так ничего в ней и не усматривать, провинциалы, хотя, желая что-нибудь узнать, они выказывают терпение узника или рыболова с удочкой, оставили наконец в покое эту головоломку, как швыряют подальше в сундук манускрипт, который оказалось невозможно расшифровать.

«Мы очень глупы, — безапелляционно изрекла графиня де Окардон, — коль скоро так долго свихивали себе мозгив попытках разгадать, что таится в сердце этой женщины. Там, вероятно, ничего нет!»

III