Дьявольские повести

Если бы посмотреть на графиню, доктор, — продолжал повествователь, поворачиваясь к облокотившемуся на булевский[142] комод доктору Белассе, чей красивый лысый череп отражал свет канделябра, который слуги зажгли в этот момент у него над головой, — если бы посмотреть на графиню де Стасвиль одним из тех пристальных взглядов физиолога, на что такие мастера вы, врачи, и чему должны были бы научиться у вас моралисты, стало бы очевидно, что любые впечатления этой женщины должны были переноситься, втягиватьсявнутрь нее, как линия ее до предела поджатых губ цвета увядшей гортензии, как крылья носа, неподвижные, никогда не вздрагивающие и впалые, а не расширенные, как глаза, которые в определенные моменты хмурились под надбровными дугами и словно поднимались ко лбу. Несмотря на внешнюю хилость и болезненность, влияние которых прослеживалось во всем организме, словно трещины на пересохшем материале, она представляла собой самое наглядное воплощение воли, этой внутренней вольтовой дуги, к которой подключены наши нервы. Все в ней подтверждало это, причем убедительней, чем в любом другом человеке, какого мне только доводилось наблюдать. Этот поток дремлющей воли демонстративно— да простится мне ученое слово! — просматривался во всем ее облике вплоть до аристократических, по-королевски матово-белых рук и радужного опала ногтей на изящных пальцах, которые своей худобой, припухлостями и переплетением множества голубоватых вен, а главное, осторожностью, с какой они касались предметов, походили на сказочные когти, какие удивительная поэзия древних приписывала известным чудовищам с женским лицом и грудью. Когда, отпустив одну из своих шуточек, этих сверкающих стрел, тонких, словно отравленные рыбьи кости, которыми пользуются дикари, она проводила кончиком своего длинного языка по свистящим губам, окружающие чувствовали, что в особо важных случаях, например в последний момент жизни, эта женщина, хрупкая и сильная одновременно, сумеет додуматься до способа, к которому прибегают негры, и окажется достаточно решительной, чтобы проглотить свой гибкий язык и умереть. Глядя на нее, нельзя было не признать, что как женщина она относится к числу тех встречающихся во всех царствах природы созданий, которые по склонности или повинуясь инстинкту предпочитают глубину поверхности; что она — одно из существ, предназначенных обитать тайными сообществами и ныряющих в жизнь, как выдающиеся пловцы ныряют под воду и плывут под ней, дыша, словно шахтеры под землей, существ, именно в силу глубины своей натуры страстно тянущихся ко всему таинственному, окружающих себя тайной и любящих ее, даже если она лжива, потому что ложь — это удвоенное «я», утолщенный покров, потемки, создаваемые любой ценой! Быть может, подобные натуры любят ложь ради лжи, как любят искусство для искусства, как поляки любят воевать. (Тут доктор с важным видом кивнул в знак согласия.) Вы того же мнения? Я тоже. Я убежден, что для некоторых людей обманывать — это счастье. Есть некое страшное, но опьяняющее блаженство в сознании того, что ты лжешь и обманываешь, в мысли, что ты одинзнаешь себя, а с обществом разыгрываешь комедию, в которой оно всегда одурачено, а постановочные расходы ты возмещаешь сладострастным презрением к нему.

— Но то, что вы говорите, ужасно! — неожиданно вскрикнула баронесса Маскранни с негодованием порядочной женщины.

При последних словах рассказчика всех слушательниц (а среди них, предполагаю, были такие, кто знал толк в тайных радостях) слегка бросило в дрожь. Я мог судить об этом по обнаженной спине графини Даналья, находившейся совсем рядом со мной. Такая нервная дрожь вам известна — все ее испытали. Иногда ее поэтически именуют дыханием мимо летящей смерти. Но, быть может, в тот момент это было дыхание истины?..

— Да, — ответил повествователь, — это ужасно, но впрямь ли? Люди с душой нараспашкуне представляют себе, ни что такое одинокие радости лицемерия, ни как можно жить и дышать, если голова вечно скрыта под маской. Но, поразмыслив, не так уж трудно понять, что чувствованиям подобных натур поистине присуща пламенная глубина ада. А ведь ад это перевернутое небо. Слова «дьявольский» и «божественный» применительно к напряженности наслаждения означают одно и то же — чувствование, доходящее до сверхъестественности. Действительно ли госпожа де Стасвиль относилась к натурам такого сорта?.. Я не обвиняю ее и не оправдываю. Я просто излагаю, как умею, свою толком никому не известную историю и стараюсь объяснить ее, реконструируя героиню по методу Кювье.[143] Вот и все.