Дьявольские повести

Да, она была очаровательна, хотя, увы, давно уже больше не молода. Однако среди этих более или менее седых стариков, чьи побелевшие головы амфитеатром располагались вокруг нее, она выделялась и притягивала взгляд, как поблекшая золотая звезда на серебряном фоне лунного света, который подчеркивает ее золотистость. Теперь она была только очаровательна, хотя в юности считалась признанной красавицей как у себя в провинции, так даже и в Париже, когда она, примерно в 18… году, появилась там со своим дядей Уолтером де Спенсом и, сидя у края театральной ложи, притягивала к себе лорнеты всего зала. Эме Изабелла де Спенс из прославленной шотландской фамилии, в гербе которой изображен ползущий лев великого Макдуфа,[322] была последним отпрыском древнего шотландского дома, обосновавшегося во Франции при Людовике XI,[323] часть его представителей осела в Гиени,[324] другая — в Нормандии. Происходя от древних графов Файфских, эта линия Спенсов для отличия от остальных ветвей приняла также имя и герб Латалленов, а теперь угасала в лице графини Эме Изабеллы, которую в гостиной у барышень Туфделис называли просто Эме и которой предстояло умереть под черно-белым чепцом девственности и вдовства, этой двойной налобной повязки великих жертв. Эме де Спенс потеряла жениха в тот момент, когда, ограбленная Революцией, она собственными вельможными руками шила себе подвенечное платье; понижая голос, люди добавляли также, что незаконченное и ненужное платье пошло на саван жениху. С тех пор, а прошло уже много лет, в узком мирке, в котором она жила, ее нередко называли вдовствующей девственницей, и в этом двойном прозвище как бы отразились обе стороны ее участи. Поскольку изобразить правдоподобно можно только то,

что видел воочию, кучка стариков, окружавших ее сейчас и видевших ее в расцвете молодости, привносила, вероятно, в разговор о ней в связи с историей Детуша мысль о былой красоте Эме, но это выглядело так, словно та была сверхъестественно красива.

Когда ветер романтической поэзии дул в классической голове аббата, а он был поэт, хотя и вытачивал свои строки на станке Жака Делиля,[325] г-н де Перси повторял, не замечая, что подражает современной галиматье:

То не светило дня уже,
Но до сих пор светило ночи!

И каковы бы ни были метафорические достоинства двух этих стихов, им нельзя отказать в верности. В самом деле, Эме, прекрасная Эме таила в себе преображенную, но отнюдь не уничтоженную силу. То, что когда-то было в ней блестящего, что слепило глаза и сокрушало сердца, делало ее на закате дней прекрасной, трогательной, безоружной, но сладостно неотразимой. Звездный блеск ее созревшей красоты смягчился. Он стал бархатист, как лунный свет.