Дьявольские повести

— Знай, скептик, не верящий женскому сердцу, — возразил аббат, — перед тобой та, что отхлестала бы тебя по щекам за твои истории, будь ты одним из древних. История мадмуазель Эме переплетается с историей моей сестры, как кипарисная гирлянда с лавровой ветвью.[330] Слушай, мотай на ус и не мешай рассказу, которого сам же домогался и о котором забыл, заговорив о рыбах, о неисправимейший из удильщиков!

— Клянусь честью, это правда: я ушел в сторону, как угорь, — согласился г-н де Фьердра и, повернувшись к м-ль де Перси, раздувшейся буквально как бурдюк от нетерпеливого желания приступить к рассказу, которое ей приходилось сдерживать, пока мужчины разговаривали, добавил: — Извините меня, мадмуазель, хотя истинный виновник здесь ваш брат со своим дельфином, напомнившим мне о моем.

— Да, — откликнулся аббат, не изменяя своей любви к мифологии, — дельфин, словно Арион,[331] унес тебя на спине, и ты тут же вышел в открытое море рассуждений.

— Зато теперь я весь превратился в слух и внимаю вам, мадмуазель, — продолжал г-н де Фьердра, не обращая внимания на шутку аббата, которая не остановила его.

М-ль де Перси, чье нетерпение уже грозило ей апоплексией, судорожно распустила последние стежки, сделанные ею по вышивке, смахнула канву в рабочую корзиночку, оперлась на столик и, не расставаясь с ножницами, которые были теперь единственным оружием в руках героини и которыми она время от времени барабанила, начала свою историю.

Военную историю, достойную иного барабана!

4. История двенадцати

— Пока вы удили форелей в Шотландии, господин де Фьердра, мой брат, присутствующий здесь собственной персоной, представлял многомудрую Сорбонну, травя в красном фраке и на полном скаку лисиц по владениях моего сиятельного родича герцога Нортемберлендского, барышни де Туфделис в качестве помещиц, весьма любимых обитателями своих земель, рассчитывали, что смогут избежать эмиграции, и вместе со мной, последней в многочисленной и давно рассеявшейся семье, занимались по сю сторону Ла-Манша не прядением льна на наших прялках, а — уверяю вас — кое-чем совершенно иным. Прошли мирные времена, когда дамы подрубали камчатые скатерти в замковых столовых. Франция корчилась в судорогах гражданской войны, и прялки, честь и гордость наших домов, прялки, за которыми мы видели в детстве наших матерей и бабушек, похожих на сказочных фей, дремали, покрытые пылью, по углам молчаливых чердаков. У нас не было больше ни дома, ни семьи, ни бедняков, которых надо обшивать, ни крестьянок, которых нужно приодеть к свадьбе: красная рубаха мадмуазель де Корде[332] — вот единственное приданое, на которое Революция оставила надежду таким девушкам, как мы.