Дьявольские повести

К моменту, о котором я расскажу вам, господин де Фьердра, большая война, как мы называли войну в Вандее, к несчастью, закончилась. Анри де Ларошжаклен,[333] уповавший на поддержку населения Нормандии и Бретани, подошел в одно прекрасное утро к стенам Гранвиля, но, защищенный морем и скалами еще надежней, чем республиканскими новобранцами, этот неприступный насест для чаек держался стойко, и со зла, что он не может им овладеть, Ларошжаклен, проникшийся, как утверждают, отвращением к жизни, ринулся, несмотря на орудийный и ружейный огонь, к воротам, сломал о них свою шпагу и увел вандейцев восвояси. Но даже если бы, как сперва предполагали, Гранвиль не оказал сопротивления, разве это изменило бы к лучшему судьбу роялистского восстания? Ни один из вождей и вожаков нормандского дворянства, — а я их всех прекрасно знала, — пытавшихся вызвать шуанское движение у нас на Котантене по образцу Анжу и Мэна, не надеялся на успех даже в пору, когда из-за возбуждения умов любая иллюзия казалась сбыточной. Они не могли в это поверить потому, что слишком хорошо знали нормандского крестьянина, который, как ирландский пастух, готов был драться за свою кучу навоза у себя на птичнике, но которому Революция, распродав за бесценок имущество эмигрантов и церкви, дала кусок земли, из-за коей это племя хищников и консерваторов сражалось с самого первого упоминания о нем в истории. Вы недаром нормандец, барон де Фьердра, и, как я, на опыте убедились, что древняя кровь северных пиратов все еще струится в жилах самого тщедушного из наших крестьян в сабо. Генерал Телемак, как мы называли тогда шевалье де Монресселя, которому господин де Фротте[334] поручил разжечь войну в нашей части Котантена, говорил мне, как трудно заставить здешних крестьян снять ружье с гвоздя на кухне. Первая их забота — свое дело, своя кубышка,[335] а уж потом любовь к королю, религия и почтение к дворянству. «Весь их интерес в том, чтобы блюсти свой интерес, — с досадой твердил мне господин де Монрессель: шевалье был не из Нормандии. И он добавлял: —Продавайся мясо синих[336] на рынках Карантана и Валони по цене дичи, не сомневаюсь, что мои хитрые увальни набивали бы им охотничьи сумки и подстреливали бы республиканцев у каждой живой изгороди, как делали в болотах Неу с дикими утками и чирками».

Я возвращаюсь ко всему этому, хоть вам оно известно не хуже, чем мне, господин де Фьердра, лишь потому, что вас не было здесь с нами, и я считаю себя обязанной, прежде чем перейти к своей истории, напомнить вам, что происходило тут, на Котантене, в конце тысяча семьсот девяносто девятого года. Еще ни разу после смерти короля и королевы, когда гражданская война расколола Францию на два лагеря, мы, роялисты, не были столь подавленны, чтобы не сказать — убиты. Разгром Вандеи, резня на Кибероне,[337] прискорбный исход шуанства в Мэне похоронили самые наши заветные надежды, и если мы еще держались, то лишь во имя чести и словно оправдывая старинное присловье: «Вконец устав, идешь до конца». Господин де Фротте, отказавшийся признать соглашения в Мабиле,[338] продолжал сноситься с принцами. По ночам верные люди пересекали пролив и плыли в Англию, откуда доставляли во Францию инструкции и депеши. Одним из таких гонцов, выделявшимся даже среди самых бесстрашных несравненной отвагой, хладнокровием и ловкостью, был шевалье Детуш.