Дьявольские повести

— Поэтому и сгорело, барон, большое здание более новой постройки, соединявшее между собой башни и служившее жильем для тюремщицы. На чердаке его располагался сеновал городской жандармерии, который господин Жак и Винель-Онис без колебаний подожгли двумя пистолетными выстрелами. Погода стояла сухая, жаркая, пламя мгновенно охватило всю груду сена, со стремительностью конвульсии вырвалось через кровлю и оказалось настолько мощным, что оттуда дождем посыпались осколки черепицы, а плотный ковер векового плюща, окутывавший башни, вспыхнул в одну секунду и одел их огненным плащом. Обе башни внезапно превратились в два колоссальных факела, озаривших площадь с одного конца до другого и вынудивших тысячеголовую толпу повернуть в ином направлении, как и предвидел господин Жак. При этой нежданной вспышке трепет безмерного ужаса пронзил электрическим разрядом молнии несчетные головы горожан, несмотря на весь их боевой запал: речь шла уже не об уничтожении горстки шуанов, а об Авранше, который мог выгореть дотла! В самом деле, тюрьма соприкасалась с первыми домами старого города, а он-то был построен не из гранита и занялся бы, как трут! Внезапно в чудовищном скоплении людей появились трещины, как это бывает в стенах, которые вот-вот рухнут, и — о ужас! — быки, до сих пор стиснутые удерживаемые на месте плотной толпой, а теперь обезумевшие от алого неистовства пожара, огонь которого бил им в глаза, пустились наутек по этим трещинам, расширяя их и сокрушая копытами и рогами все, что попадалось по пути. Началось новое смертоубийство, еще более кровопролитное, нежели подвиги Одиннадцати, которые невозмутимо продолжали разить на краю ярмарочного поля и которых спас неожиданно возникший пожар, потому что они уже изнемогали. Их кнуты еще щелкали, но щелчки становились все менее звонкими, звуча все глуше с каждым ударом, что наносили наши по окровавленным телам врагов, от чего почва вокруг превратилась в красную грязь и комья ее летели в лицо противникам.

«Всех кончай, — бросил Сен-Жермен Кампиону, назвав того боевым его прозвищем, — на сегодня кончаем: довольно! — И, веселый, словно песня зяблика, добавил: — Не будь пожара, мы бы давно уже испеклись, а он нас выручит. Через пять минут все разбегутся».

«Спиной к спине, господа, и выбираемся отсюда, — скомандовал Ла Варенри. — Вырвемся на улицы, а уж там пошуаним. Нынче ночью город заменит нам чащу».

И они осуществили свой маневр спина к спине, прикрывая себя кнутами и посохами, которыми орудовали подлинно мастерски. Двигаясь шагом, они прошли сквозь постепенно редевшую толпу, которую перепугал пожар, опрокидывали и топтали быки, проносившиеся то тут, то там, словно рыжие молнии, и наконец сумели, не потеряв ни одного человека, покинуть площадь, где по щиколотку в крови продержались три часа, «пахтая масло бочками по нашему котантенскому обычаю», как сказал нам Ле Планке несколькими днями позже.

— А знаешь, Фьердра, это ведь так же прекрасно, как при Фонтенуа, — с глубокой задумчивостью промолвил аббат, пока его кипучая сестра, чья голова только что не дымилась под оранжево-фиолетовым бочонком, переводила дух.

— Даже еще прекрасней! — отозвался барон. — Сквозь крохотное каре Одиннадцати так и не удалось прорваться, а вот они сами прорвали большое каре крестьян, окружавшее их с фронта, тыла и обоих флангов, и сделали это с помощью не пушек, а простых кнутов. Нет, это прекрасней Фонтенуа, черт побери!

Героическая шуанка до такой степени отождествляла себя со своими соратниками даже там, где речь шла о боях, в которых она не участвовала, что она наградила старого улана любезной улыбкой за его похвалу и продолжала: