Дьявольские повести

М-ль де Перси снова умолкла. Прозвенел тонкий серебристый голосок покрытого сусальным золотом Вакха. Время шло к полуночи, а полночь, как говорят, — это час призраков. И в самом деле, не призраками ли были все эти люди из прошлого, собравшиеся в маленькой старомодной гостиной и беседовавшие об ушедшей молодости и благородных делах, свершенных на их глазах? Юрсюла и Сента де Туфделис в особенности смахивали на призраки, бедные кроткие призраки! Иссохшие, бледные, с выцветшими волосами, они по-прежнему держали в исхудалых пальцах прозрачные экраны, зеленый газ которых процеживал сквозь себя потухающий свет камина, отбрасывая на их бескровные лица отблеск, напоминавший луну над кладбищем. Барон де Фьердра и аббат с сестрой, у которых цвет лица был теплее, а глаза ярче, казались более оживленными и страстными, но разве они воодушевлялись не такими же, в сущности, напрасными воспоминаниями, что и обе хозяйки, столь похожие на исчезающие с зарей привидения? Даже Эме, самая молодая среди них, чья красота красноречиво доказывала, что ее обладательница прошла по жизни меньше, нежели остальные, Эме, склоненная над вышивкой, о которой она не думала, одинокая и обреченная глухотой на безмолвие, Эме, чья душа искала другую душу за гранью смерти, — не была ли она самой мертвой среди них, не забрела ли она дальше всех в царство мечты?

— Канун нашего выступления на Кутанс стал в Туфделисе большим днем, — возобновила свой рассказ м-ль де Перси. — Проживи я еще сто лет, мне и тогда останутся памятны мельчайшие подробности этого своеобразного бдения перед боем. Мы, естественно, начали с перевязки раненых, подтрунивавших и смеявшихся над своими ранами, а это — самый изящный способ гордиться ими. Тяжелее остальных, почему он веселей и чаще остальных потешался над этим, был покалечен господин де Кантийи, которому, замечу в скобках, вы, дорогая Сента, так мило подарили свою косынку à la Мария Антуанетта. Помните? Я ведь не ошибаюсь, верно? Не успел он галантно сказать вам: «Если вы хотите, чтобы рука у меня перестала болеть, пожертвуйте свою косынку мне на перевязь, и здоровая рука заработает у меня еще лучше». И вы, моя голубка, не заставив себя просить, сняли с шеи косынку, еще хранившую тепло ваших плеч, и отдали ее Кантийи. Покончив с перевязкой, мы занялись оружием. Оно было припрятано нами на всякий случай в этом замке, перешедшем к нашим женщинам, за отсутствием наследников по мужской линии, и теперь мы привели его в боевую готовность. Две дюжины прекрасных рук, в том числе и две те прекрасные руки, что сейчас при свете лампы работают над вышивкой, господин де Фьердра, почернели, снаряжая заряды для наших мужчин. Нас, женщин, было тогда в Туфделисе десятка полтора. Хотя Двенадцати не удалось спасти Детуша, мы — как только тревога за их судьбу рассеялась и нам стало известно, что произошло, — обрели веселость, неизменно возвращавшуюся к нам после катастроф и, вероятно, олицетворявшую упорство надежды. «Не удалось вчера — удастся завтра», — твердили мы, и все вы, мадемуазель, бывшие женщинами больше, чем я, опять, как это свойственно юности, смеялись и болтали, предаваясь своим воинственным занятиям.

Видя, что из первой экспедиции жених ее вернулся без единой царапины, даже Эме, всегда по-королевски невозмутимая, расцвела, несмотря на всю свою сдержанность, новым для нее чувством, которое можно было бы назвать счастливой гордостью. Да, единственным Днем, когда Эме позволила нам заглянуть в свое святая святых, словно великолепная, но не раскрывшаяся и на всю жизнь оставшаяся бутоном роза — в чашечку Цветка, был канун нашего выступления на Кутанс и несчастья, которое вскоре должно было на нее обрушиться.

Предчувствие, однако, никак не уведомило ее о том, что вот-вот случится, и когда господин Жак, в тот день еще более печальный, нежели обычно, сказал нам при радостно возбужденных товарищах то, что предчувствовал он, а именно — что ему не вернуться из второй экспедиции…

— Да, — перебила м-ль Юрсюла де Туфделис, — он сказал это мне и Фебе де Тибуто, своим соседкам по столу за ужином, после которого вам предстояло исчезнуть в ночи. Нам как раз подали десерт. Разгоряченные мужчины говорили о предстоящем дне как о празднике. Мы выпили за здравие короля и успешное похищение шевалье Детуша. Только господин Жак оставался мрачен и не притронулся к бокалу. Фебе де Тибуто, лишь недавно попавшая в Туфделис и к тому же чуточку шалунья, ребячливо, потому что она и была ребенком, спросила его:

«А вы почему такой грустный? Выходит, вы не верите, что шевалье Детуша удастся похитить?»

И он ответил ей, глядя на Эме, словно этим объяснялось все:

«Простите, мадемуазель, я твердо верю, что похищение удастся, но убежден, что сам я при этом погибну».

«Зачем же тогда вы едете?»— в свой черед задала вопрос я: после всего, что о нем рассказывали в Мэне, ставить под сомнение его отвагу не было причин, но меня резанул взятый им тон. И я никогда не забуду, с каким выражением лица он мне ответил: