Дьявольские повести

— «Да, я умирала со смеху при одной мысли об этом, — призналась маркиза вскорости после того, как все мне рассказала, но смешно ей стало далеко не сразу. — Представляете себе, — поведала она (я постараюсь воспроизвести ее доподлинные слова), — я сидела как раз там же, где мы сейчас. (Разговор шел на парном диванчике с поперечной спинкой, мебели, лучше всего приспособленной к тому, чтобы дуться друг на друга и мириться, не сходя с места.) Но вас, к счастью, не было здесь, когда мне доложили… Угадайте, о ком? Ни а что не сообразите! О священнике церкви Сен-Жермен-де-Пре. Знаете его? Да нет, вы же не ходите к мессе, а это очень плохо. Откуда вам знать этого бедного старого кюре, святого человека, заглядывающего к прихожанкам только для сбора пожертвований на бедных и на свою церковь. Сперва я тоже подумала, что цель его прихода именно такова.

В свое время он дал моей дочери первое причастие, и она избрала его себе в исповедники, потому что постоянно ходит к причастию. По этой причине я не раз приглашала его к обеду, но безуспешно. Вошел он чрезвычайно расстроенный, и в его чертах, обычно столь умиротворенных, я прочла такое сильное и плохо скрытое смятение, что не смогла целиком объяснить это робостью и сразу же непроизвольно выпалила:

„Ах, Боже мой, в чем дело, господин кюре?“

„В том, сударыня, — ответил он, — что перед вами человек, находящийся в самом затруднительном положении на свете. Я служу Господу уже полвека с лишком, но никогда еще на меня не возлагалась обязанность более трудная, нежели та, что привела меня к вам“.

Кюре сел и попросил меня во время нашего разговора держать дверь на запоре. Вы догадываетесь, что подобная торжественность несколько встревожила меня. Он это заметил.

„Не волнуйтесь так, сударыня, — заговорил он. — Вам понадобится выслушать меня и объяснить мне то чудовищное, о чем пойдет речь и во что я, по правде говоря, не могу поверить. Как вы сами знаете, ваша дочь, которая послала меня к вам, — ангел чистоты и богобоязненности. Я знаю ее душу, которую держу как на ладони с семилетнего возраста, и убежден, что девочка ошибается — возможно, по причине своей невинности. Однако сегодня утром, явившись ко мне на исповедь, она призналась, что — вы не поверите, сударыня, как не поверил и я, но слово придется все же произнести — она беременна“.

Я вскрикнула.

„Сегодня утром у себя в исповедальне я вскрикнул так же, как вы, сударыня, услышав подобное признание, сделанное с явно искренним и беспредельным отчаянием. Я изучил этого ребенка. Она пребывает в полном неведении о том, что такое жизнь и грех. Изо всех девушек, которых я исповедую, она, без сомнения, та, за кого я с наибольшей уверенностью могу поручиться перед Господом. Вот все, что я имею вам сказать. Мы, священники, — хирурги души: наш долг помогать ей разрешаться от бремени греха, таимого ею в себе, и делать это руками, которые не поранят и не загрязнят ее. Словом, со всей мыслимой осторожностью я выслушал, выспросил, допросил этого отчаявшегося ребенка, эту бедняжку, которая, признавшись и покаявшись в проступке, почитаемом ею за преступление, чреватое для нее вечной гибелью, потому что несчастная полагает себя погибшей, перестала мне отвечать и упрямо замкнулась в молчании, нарушив его лишь затем, чтобы умолять меня пойти к вам, сударыня, и сообщить о ее падении. „Я хочу, чтобы мама все знала, — заключила она, — но никогда не смогу сама ей признаться““.

Вы догадываетесь, с какой смесью изумления и ужаса я слушала нашего приходского кюре. Подобно ему и еще больше, чем он, я была уверена в невинности дочери, но ведь невинные нередко лишаются ее именно потому, что невинны, и то, что она рассказала своему исповеднику, не так уж невозможно. Я не верила в это, не хотела верить, но это было не исключено. Ей только тринадцать, но она уже стала женщиной, и сама эта скороспелость страшила меня. Я была как в лихорадке, я сгорала от нетерпения.

„Я хочу все знать и все узнаю! — сказала я добряку священнику, остолбеневшему от моей горячности и растерянно мявшему поля своей шляпы. — Расстанемся, господин кюре. При вас она не заговорит. Но я уверена: мне она скажет все, я вырву у нее полное признание, и мы поймем то, что покамест нам непонятно“.

На этом священник ушел, а я поднялась к дочери: мне было невтерпеж посылать за ней и дожидаться ее прихода.

Я застала ее перед распятием в изголовье кровати, но не стоящей на коленях, а простертой ниц, бледной как смерть, с сухими, но очень красными глазами — очевидно, до этого она много плакала. Я подняла ее, усадила сперва рядом с собой, потом на колени и сказала, что не могу поверить рассказанному исповедником.

Однако она перебила меня, уверила с мукой в голосе и на лице, что сказала правду, и тогда я с возрастающим изумлением и тревогой спросила у нее, кто же…