Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

Вскоре после этой встречи в МИДе Гитлер объявил о нападении собственному народу. В 5.30 Геббельс зачитал обращение фюрера в своем кабинете в министерстве пропаганды, чтобы одновременно его транслировали все немецкие радиостанции. «После тяжких трудов, сопровождаемых многомесячным молчанием, – читал он слова Гитлера, – пришел час, когда я могу говорить свободно». Далее последовало упражнение в нацистской софистике – Гитлер представил историю войны, протекавшей до этого дня, как череду англо-советских махинаций с целью взять Германию в кольцо. Нацистско-советский пакт, заявил он, был попыткой, предпринятой «лишь с большим трудом», прорвать это кольцо изоляции, но успех оказался мимолетным: по словам Гитлера, Лондон отправил «мистера Криппса» в Москву послом для возобновления отношений, а потом Сталин начал «угрожающую» экспансию на запад, захватив Прибалтику и Бессарабию. В ответ Гитлер лишь помалкивал и даже пригласил «господина Молотова» в Берлин на переговоры, однако Москва так «бесчестно предала» пакт, что теперь он, Гитлер, вынужден предпринять меры против «еврейских англо-саксонских поджигателей войны». Поэтому, заключил Гитлер, «я решил сегодня передать судьбу и будущее германского рейха и нашего народа в руки наших солдат»⁸⁸⁰. Для Геббельса те минуты, когда он зачитывал это обращение, стали «торжественным моментом», когда можно «услышать дыхание истории». Одновременно они стали мигом освобождения: «Тяжесть, которая давила на меня уже много недель и месяцев, свалилась, – записал он в дневнике. – Я ощущаю полную свободу»⁸⁸¹.

Черчилль почувствовал нечто похожее. Он провел ночь в Чекерсе – загородной резиденции премьер-министра Великобритании в зеленом Бакингемшире, где он накануне ужинал с министром иностранных дел Энтони Иденом и новым американским послом Джоном Уайнантом. В воскресное утро их разбудило известие о нападении Германии на Советский Союз, и на лицах всех троих – по воспоминаниям личного секретаря Черчилля Джока Колвилла – эта новость вызвала «довольную улыбку»⁸⁸². Иден получил вместе с текстом сообщения большую праздничную сигару на серебряном подносе. Надев халат, министр поспешил в спальню к Черчиллю, и там, наслаждаясь если не сигарой, то новым чувством облегчения, они принялись обсуждать предстоящие события⁸⁸³. Черчилля новость совсем не удивила. Она лишь «превратила убеждение в уверенность», как он напишет позже – и добавит: «У меня не было ни малейших сомнений относительно того, в чем заключаются наш долг и наша политика»⁸⁸⁴.

Между тем в 2400 километрах к востоку Москва все еще отказывалась признавать очевидные факты. Там царило какое-то оцепенелое затишье. По странному совпадению, в то самое утро «Правда» поместила на своих страницах знаменитое стихотворение Лермонтова «Бородино» о сражении с французами в 1812 году:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?..

Однако публикация этого стихотворения была вызвана отнюдь не странным предчувствием начала войны, а приближавшимся столетием гибели поэта⁸⁸⁵. В столице СССР еще ничего не знали о войне, уже вовсю бушевавшей далеко на западе. Больше того – когда пришли первые донесения о германском нападении, красноармейские части получили указания: не сопротивляться. Например, на Юго-Западном фронте генерал Дмитрий Павлов приказал не отвечать на вероятные «провокационные нападения фашистских бандитов»: нападающих – хватать, но границу – не переходить. Понятно, что такой приказ спускался с самого верха. Когда Жуков рано утром позвонил Сталину и попросил разрешить советским войскам открывать ответный огонь, в ответ он услышал: «Это провокация немецких военных. Огня не открывать, чтобы не развязать более широких действий»⁸⁸⁶. Сталин, все еще ослепленный своей верой в силу пакта, не оставлял надежды на долгожданные переговоры с Берлином и потому удерживал Красную армию от ответных действий.

Адмирал Николай Кузнецов, приехавший утром того жаркого, солнечного воскресного дня в Москву, вспоминал потом, что советская столица «безмятежно отдыхала», явно не подозревая о том, что «на границах полыхает пожар войны». Войдя в Кремль, он заметил, что там все выглядит как в обычный выходной день. Щеголеватый часовой у ворот взял под козырек. «Ничто не говорило о тревоге… Кругом было тихо и пустынно». Он решил, что «руководство собралось где-то в другом месте», и вернулся в наркомат обороны. «Кто-нибудь звонил? – был первый мой вопрос. – Нет, никто не звонил»⁸⁸⁷.