Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

Между тем в Уайтхолле начали выяснять, означает ли советское вторжение в Польшу, что Британия должна объявить войну Советскому Союзу, как двумя неделями раньше она объявила ее Германии после германского вторжения. Однако виконт Галифакс напомнил правительственному кабинету об условиях секретного протокола к англо-польскому соглашению, то есть о «договоренности» о том, что Британия окажет Польше помощь лишь в случае нападения со стороны Германии. «Исходя из этого толкования, – отмечал Галифакс, – Великобритания не обязывалась, по условиям этого договора, вступать в войну с СССР в случае нападения последнего на Польшу». На всякий случай госсекретарь добавлял, что и «французское правительство занимает ту же позицию»⁵⁰⁹.

Действительно, британцы совсем не хотели объявлять войну Советам, а, напротив, хотели выстроить с ними крепкие отношения, чтобы прогнать пугающий призрак полноценного германо-советского союза. Поэтому одна светлая голова в кабинете даже предложила подписать с СССР пакт о ненападении – впрочем, ей тут же указали на то, что от подобных соглашений «стало дурно пахнуть начиная с 23 августа»⁵¹⁰. Вместо этого решено было использовать для «растапливания льда» торговлю. На первой неделе октября было заключено соглашение об обмене советского строевого леса стоимостью 1 миллион фунтов на каучук и олово. Рассматривались и поставки других товаров – в том числе свинца, меди, какао и станков⁵¹¹. Но хоть эти переговоры и имели некоторый успех, их пронизывал параноидальный страх перед возможными мотивами и действиями СССР. В частности, в ходе переговоров зашла речь и о судьбе шестнадцати британских кораблей, которые в тот момент не выпускали из советских портов, и даже делались намеки на то, что СССР может действовать вероломно – например, распорядиться, чтобы немецкие подводные лодки уничтожали торпедами выходящие с грузом суда⁵¹².

Как ни странно, на той же неделе, когда было подписано торговое соглашение, британские начальники штаба составили меморандум, где дали «оценку» новой стратегической ситуации, вызванной нацистско-советским пактом. Военные призывали к трезвым суждениям. СССР теперь мог не только «нанести серьезный урон делу стран-союзниц, сам при этом номинально сохраняя нейтралитет», но и оказать «максимально возможную экономическую помощь» Германии, тем самым замедляя воздействие британской экономической блокады. Кроме того, предупреждали составители докладной записки, Прибалтика и Финляндия остались «беспомощны» перед советской агрессией, к тому же «вполне вероятна» и оккупация Бессарабии. В заключение этот документ, предвосхищавший многое из того, что вскоре действительно произойдет, напоминал британскому кабинету, что «Россия еще не отказалась от своей неизменной цели – сеять мировую революцию», и намекал на то, что нацистско-советский пакт предоставляет Москве «прекрасную возможность» расширить «коммунистическую деятельность по всему миру»⁵¹³.

Такая шизофреническая раздвоенность характеризовала в ту осень отношение британского правительства к Советскому Союзу: страх перед скрытыми мотивами СССР переплетался с еще более сильным страхом при мысли о том, что отсутствие соглашений с Москвой окончательно толкнет ее в объятья Гитлера, и возникнет полнокровный нацистско-советский альянс. Именно на этом сложном фоне Уинстон Черчилль произнес одну из своих самых знаменитых фраз. Если немцы до этого подвергались недвусмысленно нещадной критике, то в выступлении, переданном Би-би-си 1 октября, Черчилль выказал к Советам определенные симпатии, несмотря на крепнущие подозрения, что те вполне способны потягаться со своими союзниками-нацистами в агрессивных намерениях в отношении Польши. Черчилль сказал радиослушателям, что, напав на Польшу, Советы следовали «хладнокровной политике эгоизма», однако их действия «необходимы, чтобы обезопасить Россию от нацистской угрозы». Даже не думая обрушиваться на СССР с критикой, Черчилль выбирал самые мягкие выражения, выказывая по отношению к потенциальному советскому союзнику столько же снисходительности, сколько обличительной злости – в адрес германского врага. Россия, произнес он в заключение, – это «загадка, окутанная тайной, внутри головоломки»⁵¹⁴.

Однако, если на время и возникло хрупкое равновесие, то в конце ноября 1939 года его до основания сотрясло нападение Москвы на Финляндию. Зимняя война, сокрушившая последние иллюзии, какие еще могли оставаться у западной правящей элиты относительно истинных намерений СССР, дала британцам понять, что нужно скорее определяться с позицией в отношении Советского Союза. Еще месяц назад, пока Москва только усиливала давление на Финляндию, некоторые члены британского кабинета уже начали подумывать о том, что с Советами нужно вести себя тверже. И потому в конце октября, по настоянию британского посла в Хельсинки, министр иностранных дел Галифакс поручил начальникам штаба подготовить доклад о плюсах и минусах возможного объявления Британией войны СССР⁵¹⁵.