Диббук с Градоначальницкой

Таня сказала правду. На ее душу вдруг снизошло давно забытое чувство покоя и какого-то домашнего уюта. Отодвинув в сторону карточки, доктор аккуратно разложил на столе чистую белую тряпицу.

На этой своеобразной скатерти появились сахар, белый хлеб, даже сыр.

— Пациенты балуют, — улыбнулся он, нарезая драгоценный сыр тоненькими ломтиками, аппетитно поблескивающими в тусклом свете пасмурного весеннего дня. Несмотря на то что стояла уже середина апреля, дни были дождливые и холодные, и солнце редко баловало своим живительным светом одесситов, которые не могли без него жить.

— Доктор, вы помните 1919 год? — прямо спросила Таня, когда с бутербродами и чаем было покончено.

— Помню, — кивнул Петровский, — это было всего 10 лет назад.

— Вы помните еврейские погромы, которые устроили банды Григорьева, как только вошли в Одессу?

— Помню, — лицо доктора стало мрачным и печальным, — хотя хотел бы забыть.

— Тогда в больнице было много тех, кто пострадал в погромах…

— Очень много людей заносили все время. Мест не было, и мы оставляли их в коридорах. Я и мои помощники сбились с ног. Но многим медицинская помощь уже была не нужна. Это было страшное время.

— Вижу, помните, — кивнула Таня.

— Не только людей, — Петровский погрузился в воспоминания. — В одну из палат мы сваливали вещи — имущество убитых, которое валялось прямо на улице. Вещей было так много, что мы решили выделить для этого отдельное помещение. Люди потом ходили и искали свое в этом страшном складе. Помню, в первый день, как только начались погромы, вещи убитых сваливали в кучу прямо во дворе больницы… Люди приносили их с улицы. Эта жуткая картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Детские игрушки, забрызганные кровью, альбомы с фотокарточками, женские платья, посуда, уже превратившаяся в осколки. Это было так страшно. Вот именно это я почему-то запомнил отчетливее всего.

— Что должно было так лишить разума толпу, вдруг превратившуюся в бессмысленных, жестоких убийц? — прошептала Таня. — У меня просто не укладывается все это в голове! Бессмысленная жестокость.

— Бессмысленная жестокость, Танечка, всегда за гранью рассудка, — печально произнес доктор Петровский.

— В тех погромах погибли мои друзья, — с горечью сказала Таня, — я помню, как спасала свою подругу. Неужели такое снова может повториться?

— Никто не ответит на этот вопрос. Если б было на земле какое-то волшебное средство, останавливающее ненависть одних людей к другим. Но его не существует.

— Эти люди, пострадавшие в погромах и доставленные в Еврейскую больницу… Они записывались где-то? — спросила Таня.

— Мы просто узнавали фамилию и писали в конторских книгах. Чтобы люди могли найти своих родных. Кого же ты ищешь?

— Молодую девушку. Ее звали Ривка Беркович. Вся ее семья погибла в погроме. Но она осталась жива.

— Сейчас посмотрим, — доктор Петровский подошел к большому шкафу, — здесь должны быть эти книги.

Он достал нужный том и некоторое время водил пальцем по строчкам.

— Я специально эти книги у себя сохранил, — пояснил Петровский, — чтоб было для истории. Вот. Есть такая. Ривка Беркович, 18 лет. Была доставлена Градоначальницкой.

Он обернулся к Тане:

— Вы не поверите, но я помню эту девушку. Вы удивитесь, что я ее запомнил, но такие вещи остаются в памяти. Очень красивая. Очень странная и злая. Она совершенно не переживала из-за гибели своей семьи. Но все время сокрушалась из-за пропажи каких-то вещей. Постоянно ходила и везде искала — во дворе, и потом, когда мы уже сделали склад.

— Что она искала, что ее интересовало? — затаила дыхание Таня.

— Вещи из дома своего отца. Кажется, он был аптекарем… Или врачом… Нет, точно аптекарем. Она несколько дней еще потом приходила.

— Значит, она не умерла?

— Конечно нет. Как оказалось, раны у нее были несерьезные — так, несколько ушибов. Поэтому через пару дней она ушла.

— Вы не знаете, где она сейчас?

— Понятия не имею! — доктор Петровский развел руками. — Помню, как она ходила за вещами. Искала, рылась. Злилась по этому поводу. А потом перестала приходить. И больше я ее никогда не видел.

— А вы не помните, к ней кто-то приходил, пока она лежала в больнице?

— Вот это я уже не могу вам сказать. Как раз такие моменты и выпадают из памяти. Если бы не вещи, которые она искала и из-за которых сердилась, я бы ее и не вспомнил. Просто она вела себя не так, как все остальные. Люди больше всего переживали из-за людей — за своих родных, родственников. На вещи и внимания не обращали! А эта — наоборот. Такое вот врезается в память. А вот все остальное.

Из Еврейской больницы Таня выходила, чувствуя, как в ее сознании уже вырисовывается достаточно четкая картина. Конечно, целиком она строилась на догадках и домыслах, но Таня уже начинала понимать, что произошло.

Разговор с доктором Петровским натолкнул ее на одну из самых жутких страниц в истории Одессы — страницу еврейских погромов. Таню вплотную коснулся ужас происходящего, но тогда она еще не осознавала масштаба и размера трагедии. Задумалась об этом только сейчас.