Дичь для товарищей по охоте

— К примеру, Чехов, матушка, тщательно охранял свою душевную свободу от чувства, которое мы все называем словом «любовь». Однажды, в ответ на мои возражения, так сказал: «Любовь! Это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь!» И так ему сказанное понравилось, так упоило его, что тут же взял лист бумаги и записал. А по мне — не прав он. Вот, ушел, и в жизни главного, похоже, не понял.

— А ты, вижу я, понял?

— А я, матушка, понял, — упрямо нахмурился Савва, но, понимая, каким будет следующий вопрос, сразу перекрыл путь к нему:

— Но рассуждать далее на эту тему желания не имею.

Мария Федоровна недовольно замолчала.

— А пошто жену свою мучишь? Гордая она, тяжело ей. Пошто не думаешь об этом? Не люблю ее, знаешь, но поведение твое, Савва, не приветствую.

— О чем вы, матушка, не пойму?

— То, что ты делаешь — дурная вещь!

— Это что же я такое дурное делаю? Подскажите пожалуйста! Вот уж никак не пойму? — набычился Савва.

Мать в сердцах отбросила подушку, которая, задев статуэтку пастушки Кузнецовского фарфора, упала на пол, расколовшись на несколько частей. Голова пастушки подкатилась к ноге Саввы. Он наклонился, поднял и зачем-то сунул в карман.

В комнату заглянула встревоженная Прасковья.

— Ступай прочь! Не мешай! — гневно приказала Мария Федоровна.

— Так что вы, матушка сказать изволили? — сухо переспросил Савва, проводив взглядом прислугу.

Мария Федоровна помолчала, беря себя в руки.

— Говорю, хороший у меня сын, только не думает иногда, как его поступки в душах людей близких отзовутся. Вот это именно и говорю. Знаешь, поди, что за Зиной твоей офицер из перспективных ухаживает? Молодой-то молодой, а женщинам цену знает, видать, в породе разбирается! Как бишь его звать, не помнишь?

Савва хмуро молчал.

— Рейнбот, кажись, — продолжила мать. — Да, Рейнбот. Они вчера опять вместе в театре появлялись. Знаешь? [31]

— Знаю, что Зина ходила в театр, — Савва машинально приложил руку к карману пиджака, где носил портсигар. — Она там завсегдатай. Вчера спектакль с Качаловым был. Она его выше всех артистов ставит, а вкус у нее есть. Крутятся, конечно, вокруг Зинаиды мужчины, так на то и светская жизнь — игра одна, да притворство.

— Ну, ну. Дело твое. Только чем тебе актрисулька эта взяла, понять не могу! — не выдержала все-таки Мария Федоровна. — Что хочешь делай — не пойму! Она ведь теперь у писаки твоего то ли жена, при живой-то жене, то ли полюбовница?

Савва закаменел.

— Актрисулька с писакой тебя поделили: он тебя про быт наш выспрашивает, про жизнь, разговоры, да боли наши, чтоб потом все это складненько в своих книгах прописать, а она — как денежный мешок при себе держит. Коли нравится тебе — воля твоя, только по моему разумению, гадко все это! — Мария Федоровна помолчала, встревожено глядя на сына. — И опасно, Савва! Что, если ты однажды им в поддержке откажешь? Не вечно же ты незрячим-то будешь. Что тогда? Ведь не потерпят они этого, не простят. В разбойничьей шайке свои законы. Ох, Савва, Савва… Не ведаешь ты всю глубину боли моей…

— Я, матушка, вас услышал, — глухо сказал Савва. — Но с делом этим сам разберусь.

— Ты, Савва, прежде сам в себе разберись, — пробормотала Мария Федоровна. — И голову пастушки-то верни. Нашто тебе отбитую голову с собой носить?

* * *

Горький растерянно обвел глазами куски разбитой посуды, разбросанные у обеденного стола. Потом перевел взгляд на обвисшие на колене остатки лапши вперемешку с обжаренным луком — все, что осталось от грибного супа, который он с аппетитом ел всего несколько минут назад. Ну, что такого он сделал? Всего лишь к слову сказал, что Маше должно льстить положение пусть не официальной, но все же жены знаменитого писателя, и поинтересовался, не играет ли это решающую роль в ее отношении к нему? Всего-то! А она, вдруг возмутилась и закричала, что она сама по себе и что она не жена писателя, а — Мария Андреева, у которой есть собственное имя, положение в обществе и своя публика, и что все это она отбросила ради любви к нему и вынуждена теперь терпеть все эти гадкие косые взгляды, слушать перешептывания за спиной и что… Савва был прав! И начала бить посуду… Черт с ней посудой! Главное, опять — Савва. Как наваждение.