Дикая история дикого барина

Стихотворение это Анна Андреевна, по её собственным уверениям, написала после казни Гумилёва. Гумилёва убили. И Анна Андреевна скорбит о поэте и человеке Гумилёве.

Анна Андреевна умела скорбеть, не всем это идёт, а Анна Андреевна скорбеть умела. В «Реквиеме», который мне тоже одно время читали каждую неделю актрисы филармоний с экрана ТВ, Анна Андреевна скорбит особенно сильно и в третьем лице.

Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.

То есть помолиться надо не о сыне, не о муже, а помолиться надо о ней, о той, которая скорбит. Она скорбит, мы молимся за неё, муж – в могиле, сын – в тюрьме. Особый жанр.

В «Реквиеме» же:

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе… не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

О жертве смертной протокольное «уводили тебя на рассвете» и душевное «на губах твоих холод иконки». Всё остальное – это образы неких плачущих детей, а дальше уже про скорбь – за тобой, как на выносе, шла, не забыть, выть, как стрелецкие женки…

В молодости Анна Андреевна «бежала, перил не касаясь», сжав руки под вуалью, а с годами поступь скорби утяжелилась. Помолитесь о ней.

А теперь про двадцать восемь штыковых и Гумилёва. И про кровушку, которую любит, любит русская земля пить.

Этот образ прекрасен сам по себе. Россия – известная любительница кровушки. Если бы Анна Андреевна жила в Германии, то написала бы, наверное, что-то вроде «эх, земля германская, как с тобою жить? любит, любит Дойчланд кровь чужую лить». Как-то так.

Но Анна Андреевна жила в СССР, поэтому писала про ненасытную до крови русскую землю. То, что стихотворение было вынуто из сердца Анны Андреевны гибелью Гумилёва, говорили и сама Анна Андреевна, и практически все её комментаторы. Этим комментаторам Анна Андреевна рассказывала ещё, как она ездила к Горькому, заступаться за Гумилёва, и «добилась успеха». Это Анна Андреевна, скорее всего, выдумала самостоятельно для комментаторов. Я ей не судья.

Гумилёва расстреляли не зимой, не на снегу. Двадцать восемь штыковых и пять огнестрельных – это месиво, это жуткая развороченная каша, это растерзание. Это страшно, это было, это было недавно. Но никакого отношения к трагедии Гумилёва не имеет.

Анне Андреевне Господь подсказал, что стихотворение, которое она написала в поезде с красноармейцами, с которыми она курила папиросу «Сафо» (уточнила специально – папиросы «Сафо», не какие-то там, и с красноармейцами, которым она показывала, как зажигать папиросы от паровозных искр), оно прекрасное. Оно про террор. Про ужас.

Но чего-то в стихотворении не хватает. Не хватает личного вовлечения поэта в трагедию.

Анна Андреевна решила добавить, как восхищались ею красноармейцы на поезде. И добавила. Но всё равно. Мало личного участия.

И тут всплывает арест и расстрел Гумилёва, к которым Анна Андреевна, не общавшаяся с бывшим мужем, не прощавшая ему ничего, помнящая всё, начинает подвёрстывать историю своей борьбы и скорби. Но кровушку любит, любит русская земля. А не Анна Андреевна, сериально выдававшая картины своих мук. Её уже не смущало, что не про Гумилёва стихи, что зря она, возможно, натягивает вдовий плат на стихотворение по иному трагическому случаю. Неоформленное надо оформить. Убитый должен иметь имя бывшего мужа и носить на себе отпечаток не только двадцати восьми штыковых ударов, но и скорби вдовы. Расстрел Гумилёва надо использовать в литературных целях. Обрамить гибелью, как рамой, несколько строк, написанных на паровозе с красноармейцами, которые ею восхищались, как она с папиросой «Сафо» едет и учит красноармейцев.

Теперь к подверстанному Гумилёву так же примерно расчетливо прикручивают убитого Немцова. Потому как любит, любит кровушку русская земля. И позволяет всем желающим рассказать о личном горе, используя подручно лежащих убитых. Люди, не знающие ровным счётом ничего, хотят сказать всё.

На сером снегу волкам приманка:
Пять офицеров, консервов банка.

Вересковый эль

Первый перевод баллады Стивенсона на русский назывался «Вересковое пиво» и, конечно, только из-за правдивого названия стать школьной классикой, искалечевшей миллионы детских душ, не мог.

Лукавый Маршак ввёл в своей перевод какой-то чудесный «мёд», и всё окончательно встало на свои места. Баллада выжимала сердца у детей. Педагоги радовались, что всё идёт по плану, дети не радуются, они обескуражены. Давайте, коллеги, им ещё про циклопа Полифема расскажем, может, у них кровь из ушей пойдёт? А? А?!