Дикая весна

– Почему вы пришли сюда? Вы могли бы остаться у тебя.

Папа смотрит на нее многозначительным взглядом.

– Так захотела Туве?

– Нет, она ничего об этом не говорила.

– Но ты захотел. Почему?

«Это допрос, – думает Малин. – Я допрашиваю его».

– Почему ты захотел прийти сюда? Ты хочешь, чтобы мы поговорили о маме? О ней ведь особенно нечего сказать. Ты лучше всех знаешь, какие прекрасные отношения у нас ней были.

Папа встает.

Он стоит перед журнальным столиком, засунув руки в карманы своих серых вельветовых брюк, его лицо кажется неожиданно круглым в свете оранжевого торшера.

– Малин, дорогая. Она только что сошла в землю.

– Нисколько не рано, если тебя интересует мое мнение.

Она чувствует, как слова сами вырываются наружу в порыве внезапной ярости, и этот поток невозможно сдержать, как раньше не получалось подавить импульс напиться до бесчувствия, до блаженного беспамятства.

«Зачем я все это говорю? – думает Малин. – Мама была человеком с ледяной душой, но она никогда не причиняла мне физической боли. Или причиняла? Может, она меня била, хотя я этого и не помню… Может, я вытеснила эти воспоминания?»

– Я ухожу, – говорит папа. – Если не получится раньше, то встретимся у адвоката.

Однако не уходит.

– Малин, – произносит он. – Не моя вина, что она была такой. Я не раз пытался поговорить с ней, убедить ее больше заниматься тобой, Туве…

– Теперь уже поздно.

– Не суди ее слишком строго, Малин. Потому что тогда ты осуждаешь всех.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что тот, кто сам без греха, пусть бросит первый камень.

– Так теперь я виновата в том, что мама была холодной равнодушной ящерицей?

Папа закрывает глаза, словно сдерживая гнев, желая что-то сказать, но потом выпускает воздух из легких длинным выдохом.

– Тебе надо поспать, – говорит он. – Наверное, там, на площади, было ужасно. Эти бедные девочки…

Девочки.

Глаз.

Лицо.

И Малин ощущает, как вся ярость улетучилась; она кивает отцу – кивает несколько раз.

– Прости, – говорит она. – Недостойно с моей стороны говорить плохо о маме сегодня.

– Всё в порядке, – отвечает папа. – Мы поговорим в другой день. И ты меня прости, если я веду себя странно.

Странно?

«Не похоже, чтобы ты был особо грустным, в отчаянии, сломлен горем. Так какой ты, папа? Загадочный, опустошенный, растерянный?»

– Я пошел, пора спать, – говорит папа.

Затем он уходит в прихожую, и Малин слышит, как он надевает пальто, а потом выкрикивает: «Спокойной ночи! Целую!», и Малин отвечает: «Пока, папа, спокойной ночи!»

* * *

Туве видит письмо на комоде в прихожей, едва войдя в квартиру на Мальмслетт. Видимо, папа положил его на видном месте, когда пришел домой с работы.

Она видит логотип в уголке, слышит краем уха, как папа возится в гостиной. Он что, пылесосит? У нее возникает чувство, что кто-то только что ушел, что другой, неизвестный человек только что побывал в доме.

Папа. Вот и он, и она обнимает его. Он тверже, чем мама, надежнее и проще, но и скучнее – она не может отделаться от этой мысли, от этого чувства.

– Тебе письмо, – говорит папа, когда они размыкают объятия. – Не понимаю, откуда оно.

– Да нет, это просто реклама какой-нибудь школы, – отвечает Туве и надеется, что он не услышит ложь в ее голосе. – Тут кто-то был?

Папа с удивлением смотрит на нее.

– Тут? Кто мог тут быть в обычный будний вечер – кроме тебя?

– Да, само собой, – бормочет Туве, и теперь ее черед ощутить, что в воздухе повисло ощущение лжи, так что она берет письмо в руку и начинает подниматься по деревянной лестнице в свою комнату на втором этаже.

– Устала, – говорит она. – Пойду лягу.

Папа смотрит на нее, кивает, прежде чем задать вопрос:

– Как там мама?

В его голосе звучит чувство долга, от которого в Туве вспыхивает раздражение.

– Нормально, – кратко отвечает она.

– А дедушка?

– С ним тоже все в порядке.

* * *

Письмо у нее в руке.

Она чувствует, как трясутся руки, и пытается открыть конверт пальцами, не повредив содержимого.

Логотип школы в уголке.

Мечта.

Не какая-нибудь там заурядная школа. Прочь от всех проблем!

От мамы.

Боже, как ей стыдно, когда у нее возникает эта мысль!

Она роняет конверт. Торопливо поднимает, и в конце концов ей удается открыть его аккуратно.

Одинокий лист белой бумаги.

Плотный лист хорошей бумаги. Это может означать только одно, не правда ли? Туве берет письмо с собой в кровать, зажигает ночник и разворачивает листок. Читает, улыбается – и теперь ей хочется прыгать и смеяться от радости, и кричать, но тут она чувствует, как в животе все сжимается: «Мама, мама, как я расскажу обо всем этом маме?»

* * *

Малин сняла одежду и улеглась в кровать под одеяло в дешевом пододеяльнике.

Под собой она чувствует очертания мягкого, хорошо знакомого, одинокого матраса.

Пытается вызвать в памяти образ мамы, но это не получается – лицо так и не обретает черт, остается контурным наброском.

«Почему я не могу увидеть тебя, мама? Почему я не испытываю скорби? Или я вытеснила скорбь?

Не думаю. Ты предала меня однажды, не так ли, и ту скорбь, которую я должна бы испытывать сейчас, я чувствовала тогда, ведь так? Возможно, именно эту скорбь я испытывала всю свою жизнь.