Дикие

Я задавала себе этот вопрос. Я люблю Байетт больше всего на свете, больше себя, больше жизни, которая была у меня до Ракстера. Но я прекрасно знаю, как теплеет у меня на сердце, когда я смотрю на нее. Я знаю, как горит этот огонь: ровно, мягко, без всполохов пламени.

— Да, — говорю я. — Она мне сестра, Риз, она — часть меня.

Риз хмурится и садится, свесив ноги с кровати.

— Я понимаю, что это не мое дело, но…

— Но тебе очень хочется прокомментировать.

— Потому что это относится и ко мне, — говорит она, и я вздрагиваю от резкости ее голоса, от того, как кривятся ее губы. — Мне нравится Байетт, но со мной себя так вести не надо.

— Ты не хочешь быть моей подругой?

Риз вздыхает, как будто я ляпнула какую-то глупость, как будто я чего-то не улавливаю.

— Нет, — говорит она просто. — Не хочу.

Я не могу делать вид, что ее слова меня не задевают.

— Ага, — начинаю я, но на этом мое вдохновение заканчивается, и остается только пустота да легкое удивление — потому что как ни досадно, но я почти не удивлена. — Ладно, — заканчиваю я и направляюсь к двери. Я слышу, как Риз произносит мое имя, но не останавливаюсь, а молча дергаю дверь и выхожу в коридор.

Какая, собственно, разница? Мне нужно думать о Байетт, и потом, на Риз я уже давно поставила крест. Она слишком закрытая, напоминаю я себе, слишком холодная. Она со мной только потому, что больше у нее никого нет.

Коридор приводит меня на полуэтаж над вестибюлем; снизу долетают негромкие сонные голоса. Кто-то из девочек после завтрака вернется в постель. Иногда нам просто нечего больше делать.

Но напротив меня — выход на лестницу, ведущую к лазарету, и там, наверху, лежит Байетт. Я размышляю, получится ли вскрыть замок ножом, когда дверь резко распахивается и по узким ветхим ступеням спускается директриса.

Я кидаюсь к ней.

— Извините!

Директриса поднимает глаза от папки, которую держит в руках. При виде меня она закрывает за собой дверь.

— С Байетт все хорошо? Как она?

— Мне кажется, этот разговор можно было начать иначе, — говорит директриса. На ней неизменные строгие брюки и рубашка; единственное послабление, которое она себе позволяет, — это прочные трекинговые ботинки. Из кармана брюк торчит окровавленный платок, который она использует, когда на языке лопаются язвы. — Например, так: «Доброе утро».

Я останавливаюсь и делаю глубокий вдох, подавляя желание проскочить мимо нее к двери.

— Доброе утро, директриса.

Она живо улыбается.

— Доброе утро, Гетти. Как у вас дела?

Настоящая пытка.

— Нормально, — цежу я сквозь зубы, и она вопросительно приподнимает бровь. — Извините. У меня все хорошо.

— Отрадно слышать. — Она опускает взгляд на свои бумаги, но, убедившись, что я не собираюсь уходить, прочищает горло. — Я могу вам чем-то помочь?

— Там, наверху, Байетт, — говорю я, как будто она не знает. — Можно мне ее навестить?

— Боюсь, что нет, мисс Гапин.

— Я даже в палату заходить не буду, — упрашиваю я. — Я могу поговорить с ней через дверь.

Мне не обязательно ее видеть, достаточно просто знать, что она в порядке, что она все еще моя Байетт.

Но директриса качает головой и улыбается типично взрослой улыбкой, которая означает, что тебе сочувствуют по причине, которой ты в силу возраста еще не понимаешь.

— Думаю, вам стоит спуститься и позавтракать.

Это несправедливо, это и мой дом тоже. У меня должно быть право свободного перемещения.

— Всего на минуту.

— Вы знаете правила. — Она запирает дверь на лестницу ключом из связки, которую всегда держит на поясе. Я сжимаю кулаки, подавляя желание схватить ключи. Какая разница? Мы все больны; от того, что я навещу Байетт, ни мне, ни ей хуже не станет. — Сочувствую. Вы, наверное, очень скучаете по подруге.

Подруга. Сестра, сказала я Риз. Надо было назвать ее моим спасательным кругом.

— Да, — говорю я. — Скучаю.

Я понимаю, что директриса не изменит решения, и собираюсь развернуться и уйти, чтобы придумать другой план, когда она вдруг прижимает ладонь к моему лбу, как делала мама, чтобы проверить температуру. От неожиданности я отшатываюсь. Она издает звук недовольства и прикладывает руку снова.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она. — Вы до сих пор какая-то холодная.

Проходит минута, прежде чем я понимаю, что она говорит о моем возвращении из леса. Это было позавчера, но кажется, что прошла целая вечность.

— Все хорошо, — говорю я и слегка отступаю, не зная, как реагировать. Директриса редко проявляет участие так открыто.

До токс все было иначе. Я помню нашу первую встречу. Как я нервничала, как боялась самостоятельно ехать сюда из Норфолка. Мне было тринадцать, я была совсем одна и скучала по маме, и директриса, увидев, как во время экскурсии по школе у меня наворачиваются слезы, сказала, что дверь ее кабинета всегда открыта, если мне нужно будет с кем-то поговорить или просто отдохнуть от других девочек.

— Что ж, — начинает директриса, снимая с воротника моей куртки пылинку, — я рада, что вам полегчало. Уверена, скоро то же можно будет сказать о вашей подруге, мисс Уинзор. Ей повезло иметь подругу, которая так хочет ее разыскать.

Меня словно окатывает ледяной водой.