Дикий барин

Если вдуматься, что там такого может сова ночью натворить? Ну поухает, полетает туда-сюда, ухватит когтистой лапой голосистую какую мышь, бессмысленно потаращится во все стороны, пощелкает клювом. Потом сове беспременно взгрустнется. Все ей будет нехорошо, сыро, неуютно. Еще свечу задумает зажечь, нацарапает кривенько несколько посетивших ее мыслей. А что там за мысли-то? Господи, только осенишь себя святым восьмиугольником, прочитавши совиные размышления. Беспременно в совиных мыслях будут присутствовать всякие глубины, мрачные бездны, разверстые пропасти. В которые камень только швырни и прислушивайся: а вдруг чвакнет?!

Страшно. Страшно.

А я вот жаворонок! Конечно, недобрый. Матерый такой. Не ждите от меня задорного щебетания. Пробуждение мое стремительно, устремления зловещи, реализация заставляет очевидца сесть на пень. Однако с детской поры, мужая в богемной обстановке семьи фотохудожников, привык я к утреннему одиночеству. Заложишь свои младенческие еще, чистые и невинные, руки за спину. Походишь между беспробудно спящих тел, погремишь пустой стеклотарой, позавтракаешь заботливо недоеденным гостями каким-нибудь продуктом, да и в школу-матушку.

Приходишь из школы, дома уже пусто, сделаешь уроки, погоняешь во дворе в коллективе таких же счастливцев с ключами на замызганных ленточках (орденах таких своеобразных), вернешься домой и дормир але куше, силь ву пле. Засыпая, чувствуешь на себе заботливые взгляды возвернувшихся взрослых (ну, кто еще смотреть способен после выставки). Как, мол, там наш Пахом Пахомыч? Да вроде спит, кровинка!

И так, с позволения сказать, годами. С чего тут быть веселу жаворонку?!

Годы отточили мое утреннее бытие до состояния генштабистского карандаша. Вскочил с лежанки, кольчугу, кус сала в рот, туда же аппетитную луковицу для запаху, шлем-ерихонку на башку – и вон, погляди, только пыль у заставы.

Сегодня, вернувшись с уездного бала, думал, что проснусь поздно. Но нет. В семь часов уже обливался студеной водой, в восемь, побранившись на непорядки, гулял с палкой по аллеям. Такой же злобный жаворонок. Словно и не пролетало семьдесят восемь лет. Все подмечаю по дороге. Где напишу чего легкомысленного на заборе, где за собаками погонюсь.

Мозг

Вчера вечером показывал людям, как надо есть говяжий костный мозг с клубникой.

Костный мозг с клубникой и мятой является моим любимейшим праздничным блюдом.

Во-первых, оно шокирует окружающих. Только-только все сидели, осуждали правящий режим и чувствовали себя превосходно у взморья, а тут – дарарарам… Евстигней и Власий вносят поднос с дымящимися костями.

Накал оппозиционности резко снижается. То есть общий милый лепет продолжается, но темы антипатриотического направления стихают, уступая дорогу мыслям общефилософским. Вид дымящихся под средиземноморским солнцем костей наводит на мысли такого порядка.

Поднос устанавливают передо мной. Я молча вынимаю запонки из манжет и цепко, исподлобья, оглядываю гостей. Ветер густеет в пыльных оливах. В горах раздается панический крик. Власий на коленях подает мне мозгоковырятельную иглу, и я вонзаю ее в сероватое костяное нутро, обрамленное белесым спилом.

Сотрапезники вообще умолкают, потрясенные ощущением грядущего.

Своим всасывающим чавканьем я способен завоевать внимание аудитории минимум на час. А когда возвращаются те, кто выбежал из обеденной залы, зажимая руками рты и раскрывая двери головой, то у меня появляется еще двадцать минут для проповеди. Или даже больше, если впечатлительные слабаки добежать до пункта назначения не успели и теперь выжимают в ведра тряпки под чужой перезвон бокалов. Звуками поедания я вообще могу озвучить несколько кинематографических оргий, столько во мне жизни.

Во-вторых, мне нравится сам процесс, а также вкус клубники и мозга. Некоторые редкие ценители почему-то любят, когда мозг им выносят в специальных подогретых металлических блюдцах, а мята протерта заранее и вдавлена в крупно нарезанную клубнику. Я такой подход не приветствую. Мне он кажется сибаритским, почти упадочническим. Такая подача уместна накануне отречения от престола, наутро перед гильотинированием, в бункере под крупнокалиберное трясение стен и потолка. Подобная сервировка лишена здравого начала исследования и созидания.

Я люблю в этом случае доходчивую простоту. Почти походную непритязательность. Мне вот приносят простую здоровенную мозговую кость с диагональным спилом. В принципе, люди вокруг меня настолько изнежены, что на появлении мозговой кости в три кг весом на блюде шоу можно считать уже состоявшимся. Мои близкие не готовы пока к встрече с костями, они их страшатся, как и любые горожане-невротики.

Что рисуется в их диетических мозгах?

Понятно что.

Вот я, дико хохоча, при мерцании факелов, начинаю ритмично бить костью по столешнице. Распахиваются с треском окна, вздуваются портьеры, а я в брызгах мозгов, костей, стола встречаю влетающих нетопырей утробным рычанием и ору в крепостной колодец двора: «Смерть, смерть наследникам твоим! К вам лорда Годфри голову отправлю!»