Дикий барин

Вот биатлон. Сам по себе он прекрасен. Но ведь можно совместить его с соревнованием по облавам! Бегут биатлонисты, с винтовочками своими, на лыжах, в высокотехнологичных костюмах. Лыжи смазаны всей органической химией. Допинг мощными толчками стучится в висках. Скрипит синтетика…

А тут и мы! Дети природы и разума! На собачьих упряжках, наперерез. С сетями, боевыми двузубцами типа «ухват». На бошках шапки из волка поверх шапок из войлока, бабьи платки, кастрюли, каски. Бубны гудят. Крутятся волчками в экстазе на углях бабки-оленухи: часть босиком, часть – в трофейных коньках. Вой, лай. Полозья в сале визжат на снегу. Арканы.

Я, как капитан сборной варварских народов, на лосе верхом мчусь за каким-то юрким норвежцем, не давая ему перезарядить ружбайку. Лось безумно косит глазами, на рогах у него ленты семи цветов и двенадцати оттенков. Покрыт лось ковром с узором в виде «Похищения из сераля». А у меня в руках головня горящая. Рот оскален. На груди значки, кисточки, театральный бинокль с перламутром и лапки горностая. Косы мои в медвежьем жире. Н-на!

Того поволокли, сдернув с лыжни. Этот бьется в сетях, и в него тычут лыжными палками сосредоточенные удмурты. Этого, посиневшего, тащут на аркане к шатру учета. Вон те, позабыв про конкуренцию флагов, сбились в каре у сосен и залпами шебашат усыпляющими зарядами. Первая волна в рваных кухлянках с хриплыми криками отшатывается, оставляя уснувших по сугробам эскимосов.

Я ввожу в соревнование последнюю замену – свежих манси с боевыми клюшками. Свистят дудки из берцовых костей. Я поднимаю над головой череп росомахи, и свет пламени пробивается из пустых глазниц символа наших игр.

– Коряки! Эвены! Эвенки! Лавой! Жги!

Сиу-томагавочники, кашляя волками, начинают свой губящий все живое разбег. Цель – не дать ни одному белому дьяволу дойти до финиша. Цель у биатлонистов при этом обогащается допзаданием. Зрелищность повышается в разы.

Спасение автохтонов лесотундры, тайги и Арктики выходит на качественно новый уровень.

Новый год

Еще перед тем обжигающим моментом торжества, когда я, в распахнутой белой шубе на голое тело и в высоких лаковых сапогах на платформе, начал кружиться у шеста, притаптывая левой ногой и поводя плечами, обратил внимание на то, что половина собравшихся яростно отправляет кому-то СМС-сообщения. А эти «кому-то» тоже, видно, сидят за столами, но отвечают регулярно.

У всех такая насыщенная жизнь, что даже на степенное застолье времени нет. Раньше все было как-то иначе. Без вот этого телеграфирования.

Раньше, если уж в промежутке между блюдами захотелось тебе эдакого, знаете, общения, то, поглаживая бороду, выбирая из нее гусиные ошметки и давленую бруснику, поманишь взглядом кого из расторопных и басовито эдак:

– Прохор, ну, ты там распорядись, значит, чтоб поприличней…

И вот уже Прохор вталкивает в жарко топленную горницу какого ни есть собеседника с вываливающимся чемоданом под мышкой. Усаживают его напротив тебя, чуть поддавливая на плечи, несут ему на едином блюде, что собрать смогли второпях: поросенка холодного, пирога с грибами, квашенины хрусткой, лебяжий полоток под луковым томленым взваром на сливках, пряника аржаного с патокой, полоску арбузовую… Сам, не чинясь, нальешь в стакан отогревающемуся из гранной хрустальной бутыли перегонного вина.

– Давай, гостюшка, исповедай нам про диковины какие, что где видел, пока ваш литерный поезд мы в степи не встретили-остановили, как жить дальше думаешь?

Тут и остальные сотрапезники подтягиваться начинают. Тоже им любопытно. Тоже хочут время провесть с душевной пользой, пока состав на путях выгорает да разбеглых по сугробам долавливают, да пока казенного казначея досками деловито давят и пятки ему подщетинивают.

Так, за неспешными расспросами, ночь новогодняя и пролетает. Один то расскажет, другой же – иное. Тут тебе и про электричество, и про кораблекрушения, и про графинь, и про что хошь. Кто и споет, кто и попляшет. Так как-то на душе радостно и светло от всего этого. Дослушаешь про разлученных детей одного богатого американского маркиза, Жози и Джеймса, встанешь, вытирая слезы, губу покусывая, оботрешь на крыльце лицо снежком обмятым, гарью припорошенным, да прямо так, с красными глазами, и сядешь в розвальни.

– Прощевайте, люди добренькие! Лихом мя не поминайте, християне столичные!

Да сапогом в спину возчику – гони, родной, дави, за все плачу!

Пока со станции выезжаешь, все рукой машешь оставшимся. Кто из сарая на карачках выползает, кто на заборе повис в вывороченной женской шубе, кто к колодезному вороту привязан, льдом на башке искрится в рассветной синеве… Но рады все, живы! Вон уже валенки чужие примеряют, хвастаются часами или муфтой новой. Всех трясет, конечно, но это озноб не смертельный. Потому как жизнь – она все превозмогает и на пепелище возродиться норовит.

– Скоро, ох скоро вернусь! Смотрите тут у меня! – прокричишь весело.

А тебе в ответ хриплый вой: «Ага-а, да, понятное дело!» И звонарь, подвешенный на колокольне, ногами в колоколе качает – бом, бом!