Ему пришлось труднее. До сих пор он удачно блефовал – все время после злосчастной аварии, в которую угодил почти сразу же после того, как безупречным триумфатором окончил школу. А в этот раз будто какая-то зловредная чертовка влезла и выдала соль анекдота, который он только начал рассказывать (не успев помянуть ни говорящей собаки, ни раввина, ни любителей заключать пари) и который вынужден был теперь завершить какой-нибудь совсем уж абсурдной или макаберной концовкой.
Та бравада, которая никогда ей в нем не нравилась, та наглая самоуверенность, от которой ее воротило – все это было, оказывается, лишь уловкой, упрощавшей жизнь. Карикатурно храбриться его заставляла необходимость.
Он совсем по-женски знал, каково это – сносить удары. И совсем по-женски умел вести себя так, будто все у него в порядке.
Иногда разделяющая нас ткань рвется и в прореху просвечивает любовь. Иногда прореха эта на удивление мала.
Она вышла замуж и за мужчину, и за несовпадение, влюбилась в противоречие между его телосложением и физическим изъяном.
Он женился на первой девушке, не делавшей вид, что, мол, подумаешь, нет ноги, какой пустяк, на первой, которая не испытывала необходимости заслониться от его горя и его гнева или, что гораздо хуже, убедить его, что ни печалиться, ни гневаться повода у него нет.
А потом пришло время удивляться друг другу.
Его по прошествии нескольких лет брака удивляло, насколько часто отвращение к сентиментальности заставляло ее поступать бездушно и жестоко, а еще удивляло, что она упорно называла это «искренностью». И как ему было сладить с женщиной, требовавшей каждый свой промах, каждую оплошность засчитывать ей в заслугу, записывать в число очаровательных свойств ее натуры, которые он никак не хочет оценить?
Она удивлялась, как стремительно его беспечно сиявшая красота вылиняла до заурядно-улыбчивого обаяния продавца автомобилей, удивлялась, что он сделался продавцом автомобилей, что, тяжелея и грубея телом, он все больше превращался из жертвы мстительного ревнивого божества в бодрого безногого оптимиста.
Его удивляло, как одиноко, оказывается, может быть рядом с ней, ее – каких трудов стоит сохранить хоть толику привязанности к нему. Ее хиреющая привязанность питала его одиночество. Он от одиночества отчаянно силился быть благожелательней и милее, чем только нагонял на нее отталкивающую тоску. Она говорила ему за ужином в ресторане: «Бога ради, перестань разговаривать со мной так, будто пытаешься продать мне машину», и ничего хорошего это не обещало. Он завел роман с недалекой девицей, восхищенно внимавшей каждому его слову и хохотавшей (может быть, чуть слишком вызывающе) над каждой его шуткой – и это тоже не обещало ничего хорошего.
И тем не менее они оставались мужем и женой. Они не разводились, потому что с рождением Тревора она взяла отпуск по уходу за ребенком, а после отпуска так и не вернулась, вопреки первоначальному намерению, в свою юридическую фирму – кто же мог подумать, что любовь к крошке-сыну захватит всю ее без остатка. Они не разводились, потому что ремонт на кухне затянулся, казалось, на целую вечность, потому что вслед за Тревором у них появилась Бет, потому что брак, в конце концов, имеет и свои положительные стороны, потому что разводиться – это так трудно, так страшно и так грустно. Они могли бы развестись, когда отремонтировали кухню, когда дети подросли, когда из области склок и обид их супружество вступило наконец в ледяную пустыню полной непереносимости друг друга.
Они все еще надеялись научиться быть счастливыми вместе. Все еще мечтали временами достичь такого градуса несчастья, когда у них просто не останется выбора.