Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Михаилу не хотелось помогать маленькому лодырю, однако он слез с деревянной лошадки и подошел к нему.

— Слушай, не в службу, а в дружбу. — Михаил сел на корточки и достал лыжи. — Помоги, а? Поднимись на четвертый этаж, вызови Ирину из пятьдесят девятой.

Мальчик надулся еще больше и с обиженным видом отвернулся, не зная: брать или не брать лыжи?

— Э-э, да у тебя крепление ослабло, — пошел на хитрость Михаил. — Подтянуть надо, а то будешь валенком елозить по всей лыже. Да и резина отошла. Сходи, дружок, а? А я тебе и крепление подтяну, и резину прибью.

Малыш недоверчиво покосился на лыжу, которую дядька вертел как негодную, будто собирался выбросить; потоптался и повернулся к дыре.

— А снег не растает?

— Нет, нет, — заверил Михаил, — ты что. Пока ходишь, еще навалит. — Он услужливо раздвинул перед посланцем сломанные досточки.

Точно застиранная, изжелта-беловатая наволочь затянула небо. Воздух, хлынувший сверху, подмял под себя воздух спокойный, с торжественно-церемонными снежинками. Одни он сразу, словно ладонью, прижал к земле, другие снежинки взметнулись вверх и забились, замельтешили, как толкутся вокруг ночных фонарей мотыльки, пока не запутались в густом, быстром снегу.

Снег валил и валил. Посланец запропал, и Михаил был уже не рад своей затее. Разве можно на что-то надеяться после того, что произошло? «Блажен, кто верует», — говорит Громский. Вот именно, блаженный, повернутый, стало быть. Конечно, Ирина не выйдет. Так что зряшная затея, никудышная. Мальца только от лыж оторвал. Но почему все-таки у Шурматовых голые окна? Учинили поди перед праздником стирку, да не успели выгладить…

Едва малыш показался в подъезде, Михаил перемахнул через деревянную решетку и бросился к нему.

— Ну как, дружок?

Тот, вконец разобиженный, будто его крепко одурачили, увернулся от присевшего на корточки Михаила и, даже не взглянув на него, пошел к лыжам.

— Что она сказала? — повернулся ему вслед Михаил.

Посланец остановился и сердитым баском выкрикнул:

— Уехали они, вот сто! В длугой голод зыть.

— Как уехали? — затормошил его Михаил. — Кто тебе сказал?

Мальчик исподлобья посмотрел на него и, осознав всю важность своего положения, солидно пробасил:

— Бабуска наса, она все знает. Позавсела уехали.

Михаил перемахнул через забор, опрометью бросился к подъезду, взлетел на четвертый этаж и неистово заколотил кулаками по мягкой дверной обивке. Отдышался, прислушался — за дверью тихо. «Значит, уехали. Иру от института оторвали. Шурматов давно поговаривал об отъезде: охота-де на старости лет кости на югах погреть, купить домик с садиком и ковыряться в земельке, за фруктами ухаживать. Да, уехали… Ну что ж, прощай, Ирина Петровна, прощай…»

Не помня себя Михаил спустился вниз, возле садика оглянулся на знакомое голое окно, побрел, загребая туфлями снег. Потом остановился, крикнул мальчику: «Спасибо!» — и пошел домой, стараясь ступать на снег так, чтобы зря не рыхлить ослепительно чистой, чуть шершавой поверхности.

21

В последний день старого года Михаил с работы пошел пешком. Ему хотелось побыть одному, проникнуться счастливым ощущением нового, которое терпеливо дожидалось своего часа, чтобы войти в человеческий мир, и которой конечно же должно быть добрее старого…

Мало-помалу среди сплошного обвального гула он стал различать плотный перестук трамвайных колес, озорные выкрики мужиков, облепивших трамваи, рокочущее гудение грузовиков. Два раза возле него останавливались какие-то машины, которые, видно, приходилось ему разгружать на своей Машке. Удивляясь шоферской памятливости, он благодарно улыбался и махал рукой вперед: дескать, ладно, езжай, мне торопиться некуда.

Успокаивалась улица. Густые сумерки все плотнее сжимали Михаила. Но сегодня они почти не давили ему на сердце: в них не ощущалось той смутной, щемящей тревоги, какую они обыкновенно в себе таят. И он долго не мог понять, отчего это сегодня такие легкие сумерки.

Выгнувшаяся чашей еловая лапа, на черенок которой наступил Михаил, приподнялась и шлепнула его по коленям: очнись, мол, приятель, Новый год на носу! С этой разлапистой веской и пришел он домой.

Легкое приятное нетерпение подхватило его, и он бестолково засуетился, пока мать не осадила его:

— Будет тебе бегать. Лапушку еловую ваткой припороши, не то придут Таська с ребятишками, а у нас даже Новогодьем не пахнет.

Михаил поставил на телевизор трехлитровую банку с водой, сунул в нее широкую, как опахало, смолистую ветку и стал ее обряжать. Банку он обернул марлей, на иголки понацеплял клочки ваты и снежинки, которые настриг из конфетных и чайных золотинок. Золотицочные снежинки горели ломкими холодными огоньками, но все равно Михаилу казалось, что в хвое запутались настоящие электрические лампочки.