Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Адвокат, перегнувшись через загородку, чему-то наставлял подзащитного, прямо-таки вдалбливал указательным пальцем в его лысую голову.

Старуха с пирожком терпеливо стояла сзади, ожидая, когда говорун закончит поучать Витаминовича. Учуяв позади себя жирный дешевый запах, защитник оглянулся и вытянул лицо, точно собирался чихать.

— Вам что, бабуля?

Старуха протянула адвокату пирожок в промасленной бумажной ленте:

— Передачку ему, соседу.

Конвойные, сидевшие до этого, дремотно развалясь, для порядку подтянулись, и один из них, пожилой старшина, коротко бросил: «Можно».

Защитник повернулся к подсудимому:

— Ну что же вы, берите, — и осекся.

Его подзащитный, уткнувшись лицом в угол ниши, беззвучно рыдал.

Из-за адвоката старуха Витаминовича не видела и обиделась на соседа за то, что уполз куда-то в темень и даже не показался.

Боясь запачкаться, защитник двумя пальцами взял пирожок и рассеянно забормотал:

— Спасибо, спасибо вам.

А потом старуха долго не могла прийти в себя. У нее никак не укладывалось в голове то, о чем сказал судья напоследок. По приговору выходило, что Витаминович отпетый мошенник и проходимец, каких свет не видывал. Уже не раз судился. И Ритка, такая молодая девка, оказалась его сожительницей. Господи, как земля такое паскудство терпит! Она вспомнила, как, разоблачая самозваного фронтовика-полковника, судья изменился в лице, посерел, словно ему не хватало воздуха. Здоровой рукой он убрал со стола недвижную руку и прикрыл ладонью орденские планки, точно опасался, что подсудимый может запачкать их своими грязными руками.

Старуха прожила нелегкую жизнь. Со всяким приходилось сталкиваться. Но такое… Да еще на старости лет. За что судьба прогневалась на нее? За что сбила с ног хворью и ударила кулачищем в сердце, подселив такого соседа? Светопреставление какое-то. Такому дай волю, весь белый свет с ног на голову поставит. Как же это она, старая развалюха, столь прожила, а не разглядела нечисть? Глаза распустила, уши развесила — и в жалельщицы, за людей нелюдей приняла. Оборотни, чисто оборотни…

И оттого что знала их, разговаривала с ними, старуха забоялась, что и она замаралась и стала на них похожа. И за сына ей стало страшно. Ведь его-то запросто могли взять в оборот. Уж больно он у нее мягкотелый. А Ирина молодец, сразу как отрезала: проходимец, мол, ваш Витаминыч — и все тут.

Старухе захотелось немедля отмыть себя от пакостного оборотневого духа, в котором они жили с сыном; очистить, освежить квартиру, и она, часто постукивая костыльком по тротуару, заспешила домой, мучась одним: говорить или не говорить Михаилу правду о соседях. Стыдно говорить. Скажет, что дали Витаминовичу три года и что Ритка испугалась, усвистала. Хотя, с другой стороны, сказать надо. Все как есть. Чтобы не знался с каждым встречным-поперечным, припахнул чуток душу-то. А то все нараспашку держит.

19

Бывшая жена Витаминыча, после развода с которой тот подселился к Забутиным, скорехонько обтяпала кому-то прописку и закупорила комнату.

Михаил купил раскладушку и после работы, собрав ее креслом, устраивался на ней читать. Боль, причиненная Ириной, не проходила. И забвение он искал в работе и книгах. Громский колесил с командой и подбадривал друга открытками, своего рода письменными упражнениями в острословии, навеличивая Михаила царевичем Несмеяном. В короткие свои приезды Костя пытался развеять его хандру, подбивал выпить пивка, сходить на матч с его участием, съездить с прелестницами подружками на природу. И всякий раз Михаил отшучивался: «Ну что ты, Гром, магнитное влияние солнца — больше ничего».

— Ишь, как все у тебя планетарно, — язвил Костя. — Знаю я твое солнце… Легко отделался: подпалялся чуток, а то бы всю жизнь в ожогах ходил. На твое солнце только пожарники из прынцев с белого парохода годятся.

И все-таки нет-нет да и вкрадывались во мглистые думы Михаила робкие огоньки утешения, вернее, самообмана: а может, ничего страшного не произошло и все поправимо. Но Костины ранящие слова насчет «прынцев» отпугивали эти вкрадчивые огоньки, и Михаил, стыдясь своей слабохарактерности, с издевкой говорил себе: «Плюнули в глаза — а тебе божья роса». Однако он все больше осознавал, что в Ирине как следует не разобрался.

Телевизор не показывал. Анна Федоровна, простоволосая, свесив ноги с кровати, подолгу, как бы в забытьи, смотрела и смотрела в ночное окно…