Дикий цветок

Каждый шепчет что-то о беде, свалившейся на кибуц и на Аврума, который нашел своего друга застрелившимся. Но, по правде, нашла его Эстер. Когда раздался выстрел, Аврум окаменел среди своих кактусов, но Эстер не потеряла присутствия духа и тут же побежала в столярную. Нашла там Хаимке, распростершегося на груде желтых опилок, резкий белый свет неона падал на его тело, и тени окружали его вместе с последней метлой, которую он чинил. Хаимке упал на мягкую груду щепок, но и в смерти лицо его не смягчилось, и выражение осталось жестким – таким он выглядел, когда произносил Авруму и Эстер свою последнюю речь – только ужас отчаяния, с которым он говорил, обращаясь к Авруму и Эстер, исчез с его мертвого лица.

Из-за этой странной речи Хаимке Аврум не оставил навес с кактусами, а Эстер осталась в швейной мастерской. Эстер не сделала даже ни одной строчки, Аврум не занимался кактусами, оба сидели без всякого дела, этот среди кактусов, а эта – у швейной машинки, взволнованные и беспокоящиеся. Хаимке вел себя явно не как в остальные ночи. Кофе в полночь пили по традиции, но Хаимке не молчал, как обычно. Он вступил в спор с Аврумом и Эстер, последними из верных его друзей в кибуце. Хаимке упрямо доказывал, что даже в деле с мертвыми существует мода, и сейчас в моде жертвы, погибающие от рук террористов. Вот же, вернулась весна, пришла годовщина Шестидневной войны, но память павших в ней сейчас не в моде. Мертвые стали обузой для государства, которое разжирело после войны. Оно сейчас – великая держава жратвы и питья. Пришла полночь, за которой обозначалась годовщина, как Ники сгорел в танке, а Эстер и Аврум пьют кофе, как в каждую полночь. И они пьют, едят и жиреют, равнодушные к мертвым, как и все члены кибуца. Кто же еще помнит Ники, если даже они его забыли? И что еще осталось от Ники, кроме цветов, расцветающих на его могиле? Хаимке расширил грудь, и тело его увеличилось, и тень от него упала на кактусы. Весь навес наполнился шумом, ночь откликнулась эхом, и лунные лучи заскользили между растениями как змеи. Крик Хаимке вынесся за окна, вознесся до неба и сотряс звезды: «Так должен же кто-то возобновить моду на мертвых Шестидневной войны!»

Слова Хаимке падали на головы Эстер и Аврума, как тяжелые камни, и оба согнулись под ними. Но тут же подняли глаза на Хаимке и попытались всеми силами доказать ему, что они никогда не забывали Ники. Аврум принес из глубины навеса чудной красоты кактус, поставил перед своим взволнованным другом и сказал, что утром поднимется на могилу Ники и посадит на ней этот кактус. Такого странного и красивого кактуса еще не было, и он вырастил его специально в память Ники. Теперь он впервые будет посажен в землю Израиля и назван именем Ники. Но все, что говорил Аврум, не помогало. Хаимке отмел его слова отрицающим жестом, а на чудный кактус даже не взглянул. Он еще более раздражался. Всех мертвых забыли. Шестидневная война кончилась, и государство Израиль, сейчас держава, которая обрела силу и блеск на телах юношей. Страна не стала более святой на юных жертвах, и Бог не стал более святым на юношах, которые положили свои жизни на Его алтарь. Победители, которым повезло остаться в живых, оскорбляют память святых мертвецов и не боятся своих скверных дел, и эти их грязные сделки цветут и расцветают. Он, Хаимке, закрывается в столярной и не появляется среди людей, но уши его открыты. Война кончилась, и бухгалтер кибуца представил армии раздутый счет. Слышно ли такое? Счет за телефонные разговоры, которые солдаты вели с фронта со своими родителями! Юноши были посланы охранять нашу жизнь на границе с Иорданией, а мы ведем с ними счеты, да еще раздуваем их, чтобы как можно больше содрать. Ведь и Ники звонил из какого-то кибуца на севере, и сейчас еще звучат его слова в ушах Хаимке: отец, положись на меня. И вот же, верно, и в том кибуце предъявили раздутый счет армии, сделали бизнес из последних слов солдат.

Все травмы, накопившиеся в душе Хаимке, излились на Аврума и Эстер, и спор их все более усиливался. Да, забыли мертвых, нет, не забыли, есть коррупция и раздутые счета, но такова жизнь – и навес, обычно погруженный в дремоту, гремел от ожесточенного спора, точно, как в добрые дни Амалии, которая возродилась к жизни в устах Эстер: «Хаимке, жизнь продолжается!»

Большую ошибку сделала Эстер, повторив слова Амалии, и тем еще больше усилив гнев Хаимке. Он отодвинул чашку кофе на середину стола, даже не прикоснувшись к ней, не сделав ни одного глотка, и черный напиток выплеснулся, оставив пятна на столе. Эстер вернула чашку дрожащей от волнения рукой, и кофе снова выплеснулся. Когда они обессилели от спора, встал Хаимке в великом гневе, пошел к выходу, остановился, вернулся на свое место. Выглядел он иным и весьма странным. Он улыбался им примирительной улыбкой, словно не было между ними раздора. Пожал руку Эстер, и она смутилась и покраснела, и долго держал руку Аврума, и пробормотал что-то, мол, не стоит ругаться, и мягко добавил, как радующийся когда-то в прошлом Хаимке:

«Извините!»