Дикое поле. Приднестровский разлом

В принципе было понятно, почему молдавская армия выбрала для наступления именно это направление. Для Приднестровья, вытянутого вдоль Днестра тонкой извилистой линией, здесь самое уязвимое место. Река чуть не слизывает его территорию, подбираясь к самой украинской границе. Именно здесь легче всего было перерезать мятежную республику пополам, чтобы оторвать Дубоссары, Рыбницу и другие северные населенные пункты от расположенного на юге Тирасполя. Затем уже можно было уничтожать эти части по отдельности, наступая с двух, а то и с трех сторон. Но никто не ожидал, что наспех сформированные из рабочих-добровольцев и казаков отряды окажут такое упорное сопротивление.

— Дывысь, шо робытся! — сказал широкоплечий ополченец, только-только спасшийся вместе со мной от мины. Он высунулся по пояс из окопа, перегородив собой полнеба, и показывал рукой куда-то в поле.

Когда и я выглянул, то вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно движущееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это — женщина. Абсолютно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к нашим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченцы не отрывали от нее взгляда, а женщина шла и шла прямо к ним, будто этими взглядами была заворожена. Когда она прошла еще метров двадцать, я разглядел, что на грубой, веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет.

— Граната! — Выдохнул кто-то. — Сейчас рванет!

И я услышал уже знакомое ритмичное тиканье воздуха. Звук шел откуда-то сверху, с неба. Крепчая, он начал сотрясать все вокруг. В какой-то момент показалось, что это поле, и река, и лес, и голая женщина с гранатой на шее, и

 мы — все вдруг стали деталями какого-то огромного, сплющенного, изнывающего в последних потугах будильника, готовящегося к тому, чтобы всех нас разбудить навечно.

Женщина приближалась, как стрелка к двенадцати.

Я был двенадцатью.

Мы были осколками времени.

Времени было — без пяти минут.

Война площадей

— Уже без пяти минут! — поторопил меня Мартин, — нам пора идти.

Но я уже никуда не мог идти. Отмахнувшись от удивленного Мартина, я продолжал напряженно смотреть в экран телевизора.

Накануне, преодолев на машине около двух тысяч километров, я наконец добрался до уютного швейцарского Базеля. Неторопливый и вежливый Базель был городом из другого мира. Он нехотя погружал свое отражение в воды ухоженного Рейна, в густой кофейно-пивной запах, поднимающийся над столиками уличных кафе и ресторанов и, казалось, заполонивший собой все пространство между набережной и ленивыми легкими облаками, повисшими над ратушей и сытой Marktplatz (Рыночная площадь). Этот запах убаюкивал. Хотелось спать долго, спокойно, без сновидений.

Тогда, в 1989-м, здесь был для меня совсем другой мир — мир вымытого асфальта и сверкающих витрин. Мир ослепительных улыбок и таящегося за ними непонятного мне отчуждения. После московской темени, очередей, калейдоскопа зловещих слухов, всеобщего раздражения и политического остервенения Базель казался островком из соседней галактики. После бурлящей Манежной площади особенно поразила жизнь Marktplatz. Здесь присутствовала какая-то игра, похожая на карнавал масок. С раннего утра площадь надевала на себя маску рынка. Сплошь уставленная прилавками, она пульсировала апельсинами, зеленью, мясом, тесаками говорливых продавцов и белыми бабочками их же колпаков, залетевшими из какой-то полузабытой детской сказки. Но уже после обеда площадь стремительно менялась. Прилавки исчезали бесследно, свежевымытый асфальт тускло отражал прилепившиеся к площади причудливые дома, которые впору было выставлять в музеях истории Средневековья. Ничто не напоминало о рынке. Пиршество сменялось сонливостью, чтобы наутро опять явить городу изобилие яств.

И все. Больше здесь ничего не менялось. Ничто не тревожило сытое воображение обывателя. Поэтому Мартин меня не понимал. А я не понимал Мартина.

Итак, над Рейном плыл тягучий август 1989 года. Этот же август плыл над Днестром. Он сгущал свою медовую тяжесть над Рыночной площадью Базеля. И над двумя другими площадями, догнавшими меня тут, в Швейцарии, примчавшимися следом за мной из-за тридевяти земель и буквально выкипающими из экрана телевизора: медленно сходящая с ума кишиневская площадь Победы и битком забитая, настороженная площадь Конституции в Тирасполе. Меня поразили не столько сами площади, сколько лица — чужие лица площадей. Я так хорошо раньше знал эти лица. Но я никогда не видел их такими. Такими чужими. Сливаясь в единую глотку, кишиневская площадь орала: “Жос!” А тираспольская как бы ее переводила на русский: “Долой!” Напряженно продираясь сквозь немецкую речь диктора, я понял, что непоправимое уже произошло, что огромная глыба уже отделилась от скалы и катится в пропасть.