Дикое поле. Приднестровский разлом

Цирк разграбили. Зато на здании красуется неоновая надпись “Чиркул” в латинской транскрипции. Впрочем, загорается она редко — электричество подают на два-три часа в день. Поразивший в свое время приднестровских депутатов гневными речами о русских оккупантах Михай Волонтир по-прежнему живет в Бельцах. Фильм “Цыган” продолжают показывать по российским телеканалам, и очаровательная улыбка Волонтира все так же чарует россиян. Совсем недавно актер очень серьезно заболел, ему нужна была срочная операция. Но, конечно же, не было денег. И вся Россия — не Молдавия и не Румыния, — вся Россия собирала деньги на операцию любимому актеру. И собрала. И операцию сделали в Петербурге. Дай ему Бог здоровья.

Подобно отцу Леониду, за последние десять лет я тоже научился молиться “спасению души тех и других”. Главное — чтобы спаслись. Отец Леонид, кстати, поменял приход. И я его понимаю. Наверняка каждый вечер, выходя из храма прямо к зданию Бендерского горисполкома, он еще долго слышал орудийную канонаду и видел окровавленных людей, ползущих за спасением в Преображенский собор.

Очень скоро выяснилось, что Приднестровье — пограничная земля, защитившая и охраняющая пустоту. Уже потом, после победы, многие приднестровцы ощутили ее реальность. И осознали, что на данном этапе их победа никому не нужна — ни Украине, которая в самые тяжелые дни их неоднократно предавала, ни России. И потихоньку стали разъезжаться. Русские — в Россию, немцы — в Германию, ев реи — в Израиль. Словом, кто куда смог. И произвели тем самым еще один  взрыв — этнический. И последствия его, скорее всего, уже непоправимы. А если учесть, что такого же рода изменения произошли в Одессе и во всем Северном Причерноморье, то станет ясно, что уникальная южнорусская субкультура находится на краю гибели. А без нее это хаотично населенное пространство способно стремительно вернуть себе историческое имя — Дикое поле.

Мэри, кстати, получила повышение по службе. Она теперь заведует целым информационным отделом на телевидении. Мартин пишет, что ею очень довольны, но сам он порою ее не узнает. Стала, говорит, жесткой, ничего, кроме работы, знать не хочет и почти ни с кем не общается. Однажды на свой московский адрес я получил от нее конверт. Письма в нем не было. Был обрывок пожелтевшей страницы, исписанный моим неразборчивым почерком:

“В начале было время. Время было у нас. И время было мы.

Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.

Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва”.